ВСЮ ЖИЗНЬ СНИМАЮ ОДНО И ТО ЖЕ КИНО. ОТАР ИОСЕЛИАНИ, РЕЖИССЕР
Разговор наш состоялся в здании Лицея сразу же после вручения знаменитому грузинскому режиссеру Царскосельской премии. Ею были отмечены его фильмы последних лет - "Истина в вине", "...И стал свет", "Крылья бабочки".
- Дело, которым я занимаюсь, долгие годы существовало на территории этой огромной страны в силу того, что это был инструмент пропаганды того узкого и примитивного круга идей, которые надлежало донести до советского зрителя. Это была большая машина, на нее тратились большие деньги. Были созданы комитеты, редколлегии в каждой республике. Была цензура, поправки, заседания коллегий, и вдруг неожиданно получилось так, что в этой стране родился Борис Барнет. Он как-то от них ускользнул. Это была первая ласточка, очень опасная. Потом появились чуть-чуть неортодоксальные попытки Чухрая, "Наш дом" Кулиджанова, но это были слабые предвестья. Потом вдруг появился "Андрей Рублев" Тарковского - тут забили тревогу. Потом вышел фильм Марлена Хуциева.
Но все это были исключения, которые подтверждали правило. Все мы жили в одной громадной тюрьме. Я подозреваю, что эта тюрьма продолжает существовать: в любой стране этого мира живут недовольные, и исключения только подтверждают правило. Да, я, конечно, забыл Параджанова, Глеба Панфилова, Лешу Германа. И все же, чтобы посчитать все имена, хватит пальцев на трех руках. А ведь коллег у меня был целый батальон.
Вышло так, что кинематограф потерял функцию пропаганды и надобность в нем отпала. Закрыли кран, деньги кончились, а эта профессия очень тяжелая, и много людей, знающих свое маленькое, но трудное дело, должны передавать свой опыт из поколения в поколение, иначе кинематографа не будет. Закрыть кинематограф на три года - значит его удушить. Придется все начинать сначала. Вот и вся беда, которая произошла и в этой огромной стране, и в моей маленькой Грузии, где была чудная школа кинематографистов. Мы надеялись воспитать еще одно поколение. А сейчас 70 очень хороших и талантливых людей сидят без работы.
Что делать: люди стали разъезжаться, менять профессии, студии опустели. Я думаю, это беда перехода из той страшной ситуации в какую-то другую, еще не определившуюся: этот перелом подрубил многие институты, которые были налажены профессионально, как хорошие инструменты. Можно было убрать пропаганду, но оставить кинематограф - не получилось. Поэтому, как сказал Булат Окуджава, "Все поразъехались давным-давно, Даже у Эрнста в окнах темно, Только Окуджава и Мессерер Остались жителями в СССР". Пушкин сказал по-другому: "Иных уж нет, а те далече".
- Но вы все-таки продолжаете работать.
- Потому что не могу не работать.
- А почему именно во Франции?
- Просто потому что немножко говорю по-французски. Изменить меня невозможно, я всю жизнь снимаю одно и то же кино. Собственно, я никуда и не уезжал, не эмигрировал, просто поехал работать. Первая моя картина во Франции была снята в 1982 году. Я тогда уехал, потому что снял "Пастораль", которую запретили. Вызвали и сказали: хватит, раз так, больше снимать кино не будешь. Тогда я покрутился, покрутился, а тут пришло приглашение от Гомона - и я уехал с разрешения Шеварднадзе, который сказал: "Только, ради Бога, не оставайтесь там". Я сказал: "Честное слово, не останусь". Тогда ведь нельзя было оставаться. Гомон говорит: "Вы музыкант, снимите нам "Травиату", я говорю: "Дудки". И помучился немножко, но потом нашел какого-то сумасшедшего продюсера, и сделали мы две-три картины.
- А как быть с распространенным мифом, что художник может работать только на родине?
- Ерунда это все. К тому же мы находимся в сфере одного общекультурного языка. Я ведь не поехал снимать в Китай или Голливуд, там дикость царит. А во Франции - общекультурный фон, идущий еще от Эллады, все мы в нем существуем, не знаю, правда, дошел ли свет христианства до России, это большой вопрос.