ЧЕРНАЯ РЕЧКА, БЕЛЫЙ СНЕГ...
10 февраля 1837 года завершилась трагедия и начался триумф Пушкина: <br>в этот день в Музее-квартире на Мойке, 12, соберутся люди почтить его память. 75 лет тому назад - 13 февраля 1927 года - открылась здесь первая экспозиция, и с этих пор традиция встречи с поэтом не прерывалась никогда, даже в годы войны. Ровно в 2 часа 45 минут пополудни, когда остановилось сердце гения, все замрет в минуте молчания под трепетание пламени свечей.
...Пушкин у каждого свой. Мы знаем Пушкина Достоевского, Пушкина Щеголева, Блока, Набокова, Битова, Синявского... не перечислить всех, о нем писавших. Порой трудно свести всех этих субъективных Пушкиных к единому образу. И счастье, что есть место, где жизнь его зрима и осязаема, где национальный миф связывается с реальностью.
Среди подлинных предметов, помнящих прикосновения Пушкина, сохранились в его кабинете стол и вольтеровское кресло. Гусиное перо. Шкатулка для визитных карточек, колокольчик, любимая чернильница с арапчонком... И между прочим три изящные щегольские трости, напоминающие о его онегинском дендизме. А та тяжелая железная палка, что он носил в последний год жизни, тренируя руку (она хранится в Михайловском), должна была помочь в решающей схватке с Судьбой. Пушкин хотел не промахнуться в грядущем поединке. Но Судьба Поэта мудрее его самого: он - жертва. "Недвижим он лежал, и странен/ Был томный мир его чела". Вглядитесь в рисунки Пушкина: не Онегина, а Ленского он изобразил похожим на себя самого.
В день дуэли снегу на Черной речке намело по колено, день был морозный, дул ледяной ветер. Время белых снегов, вьюг и метелей, которые Пушкин так часто изображал, вкладывая в понятие бури понимание жизни как мощной стихии, порыва к свободе. Зима в XIX столетии еще, слава богу, была зимой, не то не видать бы русской литературе белых снегов и метелей - сквозной ее темы, ее щемящей ноты, вечного очарования.
Последний санный, конный путь... Как много у Пушкина о зимних дорогах и тройках! Его тройки поскачут по русской литературе вплоть до песен Высоцкого. "Вечер черные брови насупил. Чьи-то кони стоят у двора", - напишет Есенин. И еще: "Черный человек на кровать мою садится, / Черный человек спать не даст мне всю ночь". Это сказано после пушкинского Моцарта, который признается Сальери: "...Покоя не дает мой черный человек". И добавит позже: "Довольно, сыт я", - иначе говоря: "Я от жизни смертельно устал, / Ничего от нее не приемлю" (Мандельштам). "Сыт я" - это Пушкин, Моцарт русской речи, говорит о себе, а не только о композиторе. Так стоит ли после всего этого удивляться Черной речке?
С Черной речки по белому снегу привезли его сюда, на Мойку, 12. Вот здесь, в кабинете среди книг, он лежал в последние минуты своей жизни, преображенной из безумия, метаний - из всего человеческого материала - в высокую трагедию. "Я всех простил" - его слова перед смертью.
...Наш Пушкин явлен нам. Чем же мы можем отблагодарить его? Что можем в память о нем? Не потерять его язык, высокий строй его устремлений. Иначе говоря, не потерять самих себя.