ПЛЕМЯ ЗАБЫТЫХ БОГОВ
Марксистская теория труда занимает особое место в постиндустриальном развале подержанных идеологий: великая "красная пустыня" угнетенного человечества, солнце которой просыпается с заводским гудком, растворена в российском воздухе и поныне. Куда там националистам, анархистам, национал-большевикам и прочей недолговечной, не в меру пассионарной нечисти - отец-основатель возможных и невозможных экономий до сих пор живее всех живых. <br>"Дедушка Маркс предусмотрел все, кроме компьютеров", - сказал мне однажды юный пионер на анпиловском митинге. Я согласился: "Они в конечном итоге его и погубили..." "Не его, - обиделся мальчишка. - Они погубили социализм старого образца. А Маркс остался. Маркс вечен, ибо он обречен на эволюцию..."
"Революция обречена на эволюцию" - так сказал пионер, и я вновь согласился. Гибкая форма протеста: неважно, какого именно, важно, что форма удобная и чрезвычайно простая. Алгебра общественного и индивидуального, ориентиром в которой - "Капитал". Ответ на любую задачку - прочел, и сложилось само собой: "Ах вот оно в чем дело!.."
Целое столетие пролетело по страницам этой книги, запнулось под завязку, взвизгнуло и съехало с рельс-строчек - отправилось на поиски других дорог. Мимо, прежним путем, пролетел пыхтящий паровоз индустриального социализма - руля в нем не было предусмотрено изначально.
Он и сегодня летит в пустоту - чугунное воплощение тысячелетней мечты.
Вместе с ним летят люди.
МОЛОТ ПРОТИВ "МЕРСЕДЕСА"
"Материал о жизни питерских рабочих? - удивился токарь-карусельщик Ленинградского металлического завода Юрий Ченцов. - Забавно... Сейчас все пишут об олигархах, а вам зачем-то пролетарии понадобились... За жизнь поговорить? Что ж, это можно, за жизнь... Проходите".
"Рессорный цех навалился шквалом оглушающих звуков, - написала бы какая-нибудь городская газета в каком-нибудь застойном году. - У громадных станков деловито суетились люди, руки заменяли рычаги, а рычаги подменяли руки: все вертелось, мелькало, гремело, но хаосом не казалось - цех жил одной осмысленной страстью, имя которой - план..."
"Вечная песня - память народная..." Огромные железные ворота рессорного выбивают ностальгическую слезу - похожие были втиснуты безымянным художником в небольшой плакат, висевший на стене родного дома. У ворот стоял ПРОЛЕТАРИЙ - красивый мускулистый атлет с молотом в руках. Основание богочеловека подпирали мощные буквы: "ТАК!" Помню, как странное ликование распирало грудь при виде этих ворот и их повелителя - природа радости была неясна, но о ней особо и не задумывался - важно было другое. "ТАК!" - провожал титан в детский сад. "ТАК!" - встречал вечером. "ТАК!" - заставлял кричать отцу и дергать его за штанину: "ТАК! ТАК! ТАК!"
Восторг испортило время - созревали вопросы: "Пап, а почему ТАК?"
Окончательное разочарование наступило с началом перестройки: какие-то хулиганы приставили к любимому и загадочному слову приставку "му-", а еще одну букву соответствующим образом подправили. Молотобоец в результате выглядел полным идиотом.
Чуть позже идиотами были объявлены его коллеги - и живые, и мертвые. В мгновение ока "славную пролетарскую летопись" Страны Советов перечеркнуло гениальное "Собачье сердце" (бедный Толоконников!), а нынешних "пролесов" добил новый русский. Шаткую, неестественную ауру "самого нужного и самого незаменимого общественного класса" рассеял ветер перемен, представление об исполненном высочайшего смысла "трудовом пути" хрустнуло под колесом "Мерседеса". Западные понятия о свободе и успехе в России обрели нечеловеческую простоту и ясность - "самый нужный" стал лишним, закончилась эпоха песнопений, наступила эра презрения.
"Материал о жизни питерских рабочих?" - удивляется Ченцов и протягивает руку. Я медлю: ладонь токаря в масле.
РАЗВЕ Я НЕУДАЧНИК?
Интересно наблюдать, как ведет себя в цехе хорошенькая девушка из заводской пресс-службы: ей явно неуютно в необъятном гремящем пространстве, среди нагромождения грязного металла, она здесь явно недавно, как и все остальные менеджеры, ей явно не хватает чего-то здесь, чего-то такого, евростандартного. Не хватает, быть может, на уровне подсознания - как и всем остальным опрятным коллегам, заселившим в 1991 году кабинеты заводоуправления.
"Несколько лет назад мы одного из этих, особенно зарвавшихся, прямо в кресле за ворота выставили..." - вспоминает Ченцов события недавнего прошлого, делая акцент на слове "этих". Улыбается и подмигивает: "Прямо, понимаешь, в кресле..." Воспоминание, действительно яркое, взрывает собеседника, пробивая на пространные размышления об извечной российской обиде. (Вчера и сегодня: примечательно, что методы борьбы с "зарвавшимися" управленцами остались теми же - вынос за ворота практиковали еще в 1905-м.)
"Ну я разве неудачник? Зарабатывал и зарабатываю неплохо, вот, после перестройки раз 8 в Германии был. Жизнью в принципе доволен. Но как посмотришь на эти джипы у административных ворот - так зло и разбирает. Несправедливость ведь, явная несправедливость, как ни называй ее, пусть даже простой завистью, все равно несправедливость! Почему мой труд не может оцениваться нормально? Просто, по-человечески, по-людски?"
Эмоции подкрепляются доказательствами - описанием жизни своего германского коллеги (рабочего вертолетного завода), к которому и ездил все 8 раз. Понятно, что в Германии все по-другому ("Там не только лишних людей нет, там и лишних животных в городах не водится"), что там все по справедливости и человечно ("Бомжей и тех за людей считают"), что нам еще "долго, и долго, и долго" до немцев ("Я принципиальный противник революций, все должно идти своим чередом"). Понятно - и в то же время не очень: "Почему у нас так?!"
МЫ ЖИВЕМ ХОРОШО...
Директор еще одного промышленного "долгожителя" Петербурга, пролетарскую жизнь на котором собирался препарировать ваш корреспондент, пошел по проверенному пути: отправил меня в цеха с "доверенным лицом" - одним из своих заместителей. Откровенного разговора с рабочими, естественно, не получилось: "Мы живем хорошо, здоровье наше - хорошее..."
Впрочем, определенное представление о фабрике сложилось. Початые бутылки водки под обеденными столами ("Пьют мало и в нерабочее время") - раз. Облупленные стены цехов и сверкающие административные офисы - два. Грустные, замороченные лица работников - три.
И вот еще, смешное - директор демонстрирует старинное, дореволюционное групповое фото: "Работники нашей фабрики. Посмотрите - какие! В те времена человек, имеющий стабильный заработок на промышленном предприятии, по праву считался элитой общества..."
Куда уж до них сегодняшним фабричным... Богатыри - не мы!
НА ФРОНТЕ - БЕЗ ПЕРЕМЕН?
Мы расчленяем, нас расчленяют - апогей культурно-социальной сегрегации, выдаваемой (как и всякое прочее выдуманное) за единственное и неповторимое: есть элита и есть быдло. Математика российского капитализма, поразительно напоминающая алгебру советского марксизма, - все просто, логично, везде аксиома.
Деньги правят миром. Деньги есть добро и другого добра нет. Предприимчивость - главное человеческое качество, определяющее качество человека. Все покупается. Все продается. Последнее слово за сильным: сильный всегда в праве, сильный всегда прав.
Идеология ненависти - пролетарии презирают буржуев, буржуи презирают пролетариев. Вечная война фабрикантов и фабричных: вчера, сегодня и завтра. Война снаружи и внутри: когда нет выстрелов, есть скрюченные от злобы пальцы. "Несправедливость!" - до ломоты в костях, до скрежета зубовного, до грудной жабы - пусть руки в карманах, пусть "эволюция предпочтительнее" - глаза говорят обо всем, в глазах разлетаются на куски джипы, а с ними и их владельцы. Подсознательно, инстинктивно.
Страшно, когда ненависть становится инстинктом. Страшно, когда она растворена в воздухе, которым дышим. Страшно, когда заложниками этой ненависти становятся люди. И понятно, почему с промышленностью у нас пока что "не очень".
"Когда в товарищах согласья нет..."