ПОДНОГОТНАЯ МАСТЕРСТВА ЗАПЛЕЧНЫХ ДЕЛ
В середине февраля текущего года в Государственной думе вновь вспыхнули дебаты по поводу фактического моратория на смертную казнь, который существует сейчас в России. Что, естественно, спровоцировало и общественность страны на новый раунд дискуссии по столь животрепещущей (в свете нынешней криминальной ситуации) проблеме. Автор этих строк спешит сразу же честно признаться, что сам еще до конца не решил, кто прав в споре сторонников и противников высшей меры наказания. А за перо взялся лишь для того, чтобы обратить внимание на те нюансы полемики, которые явно не способствуют установлению истины.
Для иллюстрации можно разобрать только один типичный пример. Защитники моратория в качестве одного из основных доказательств своей правоты любят ссылаться на якобы давние российские традиции в деле гуманизации наказаний. И ссылаются, как правило, на императрицу Елизавету, впервые пытавшуюся отменить в России смертную казнь еще в середине XVIII столетия. Формально здесь все вроде бы верно. Дочь Петра Великого перед захватом престола действительно дала обет "никого не казнить смертию". А затем в течение всего своего царствования не нарушала его. В том смысле, что не подписала ни одного смертного приговора.
Однако если мы копнем пласт елизаветинской эпохи поглубже, то легко обнаружим, что вышеупомянутый обет совсем не означал, что преступники при соприкосновении с правозащитной системой того времени перестали расставаться с жизнью. Да и не только преступники. Поскольку практически любое дело начиналось с доноса. А закон не оставлял подданным государыни выбора - доносить или не доносить. Каждый, кто узнал или услышал что-либо подозрительное, был обязан заявить "куда следует". Лица, уклонившиеся от выполнения этого "верноподданнического долга", рисковали в скором времени очутиться в застенке рядом с тем подвалом, где томился не изобличенный ими злоумышленник. Финал же подобного приключения совершенно не прогнозировался.
К тому же и заявитель, отправивший донос в "компетентные органы", не мог после этого считать себя в безопасности. Так как в случае если сразу добиться совпадения показаний "изветчика" и "ответчика" следствию не удавалось, то проводились очные ставки со свидетелями. Если они показывали "имянно" - подтверждали донос, то его автор отпускался домой. Но если события развивались по противоположному сценарию, донос признавался ложным. И "изветчик" превращался в "ответчика" по обвинению в "ложном извете". Проще говоря, все ранее им донесенное могло вмениться в вину уже именно ему (к примеру, "поносные слова", выведенные на бумаге его рукой). После чего беднягу ждал "расспрос с пристрастием", сопровождавшийся чаще всего пыткой.
Участь свидетелей, кстати, тоже была весьма незавидной. На все время следствия они попадали в ту же самую тюрьму и сидели там рядом с подозреваемыми. Подтвердить донос для них означало возложить на себя обвинение в недонесении "о крамоле". А не подтвердить - подвергаться риску, что это сделает кто-нибудь другой. С соответствующими последствиями, разумеется.
Самым ужасным местом и для ответчика, и для доносчика, и для свидетеля, без сомнения, представлялась "пыточная палата". Побывать там предстояло большинству из тех, кто привлекался к процессу расследования. Именно в ней проводилась основная доля допросов. Наверное, совершенно не обязательно обладать богатым воображением, чтобы понять, какие чувства охватывали человека, когда он переступал порог этого заведения. Первым делом перед ним открывалось зловещее пламя очага с раскаленными щипцами, а также богатый набор других пыточных приспособлений. Рядом с ними стояли палач с помощниками и закатывали рукава, чтобы заняться очередным пациентом.
В "пыточную комиссию" кроме бригады "заплечных дел мастеров" входили судьи, секретарь и протоколист-подьячий. Допрос начинался с предложения покаяться. Но поскольку "покаяться" означало подписать себе приговор, то требуемых признаний комиссия обычно сразу не получала. И поэтому приступала к пытке - "допросу с пристрастием".
Каким образом выглядела технология сего жуткого процесса, достаточно подробно и доходчиво описано в записке, специально составленной спустя несколько десятилетий для удовлетворения любопытства императрицы Екатерины II, заинтересовавшейся столь экзотической с точки зрения ее европейского воспитания процедурой. Строки этого документа (озаглавленного "Обряд како обвиненный пытается") сообщают: "И когда назначено будет для пыток время, то палач явиться должен в застенок со своими инструментами. А оные есть: хомут шерстяной, к которому пришита веревка долгая, кнутья и ремень, которым пытанному ноги связывают. Станком для палача служит дыба, состоящая из трех столбов. Из которых два вкопаны в землю, а третий сверху - поперек. По приходе судей в застенок и по рассуждении, в чем подлежащего к пытке спрашивать надлежит, приводится тот, которого пытать надлежит. И от караульного отдается палачу, который долгую веревку перекинет через попереченный в дыбе столб и, взяв подлежащего к пытке, руки назад заворотит и, положа их в хомут, через приставленных для того помощников встягивается, дабы пытанный на земле не стоял".
Здесь необходимо заметить, что эта самая первая стадия пытки называлась "розыском на виске" и считалась, если можно так сказать, наиболее гуманной ее частью. Ею иногда ограничивались, когда пытали очень больных и ослабленных людей, имея в то же время приказ не доводить дело до смертоубийства. Сохранились даже инструкции посвященные таким исключительным случаям. Одна из них рекомендует: "Подняв на виску, держать до получасу и потом, чтоб от того подъему не весьма он изнемог, спустить его с виски и держать, не вынимая рук его из хомута, полчетверти часа, а потом, подняв его на виску, держать против оного ж и продолжать ему те подъемы, пока можно усмотреть его, что будет он слаб, а при тех подъемах спрашивать его накрепко".
Но подобным образом церемонились редко. Обычно и здоровые, и больные проходили пытку, что называется, по полной программе. Ее вторая стадия в уже упоминавшейся екатерининской записке отражена так: "Потом палач свяжет показанным выше ремнем ноги и привязывает к сделанному нарочно впереди дыбы столбу и, растянувши сим образом, бьет кнутом, где и спрашивается о злодействах и все записывается, что таковой сказывать станет. А подьячий считает количество ударов и в конце помечает итог".
Однако дыба была только первым кругом ада для людей, имевших несчастье попасться в жернова следствия. Если после "виски" и кнута подозреваемый продолжал отрицать вменяемые ему обвинения, истязания становились изощренней. Например, раны от побоев могли прижечь горящим веником или раскаленным железным прутом. Практиковалось также обмывание кровоточащих мест крепким раствором соли. В случае, если и подобные методы не могли сломить упрямства допрашиваемого, применялись другие, еще более жестокие способы развязывания языка. Среди них могли быть использованы тиски для пальцев, а также деревянные спицы или раскаленные гвозди, загонявшиеся под ногти (откуда, кстати, идет выражение "узнать всю подноготную"). Другой вариант предусматривал применение веревки со вставленной в нее рычагом-палкой, посредством которого голова человека притягивалась к ногам ("согнуть в три погибели"). Если от болевого шока бедняга-допрашиваемый терял сознание, то его приводили в чувство и начинали пытку с новой силой. Так продолжалось, пока следствие не добивалось необходимых ему показаний.
Еще нужно добавить, что перечисленными выше видами истязаний вся номенклатура пыточных приемов, разумеется, не исчерпывается. Но полное их описание займет слишком много места. И к тому же такая информация в больших дозах может быть вредной для нервной системы впечатлительных читателей. Поэтому заметим лишь, что двух-трех подобных испытаний зачастую было достаточно, чтобы человек до конца жизни остался инвалидом или умер от заражения крови, так как медицинская помощь между пытками практически не оказывалась.
Приговор выносился иногда сразу же по завершении процедуры дознания. Но в большинстве случаев составлялся только проект вердикта, который вместе с кратким изложением расследования отправлялся к начальству. Подобным образом действовали, когда дело считалось мало-мальски серьезным. А поскольку любое чиновничье заведение во все времена имеет склонность к раздуванию важности собственной деятельности, то и большинство материалов зачислялись в категорию опасных. В аналогичной пропорции добывались и признания.
Как один из самых радостных моментов в жизни расценивался узниками час приговора, если удавалось отделаться денежным штрафом. Но таковых насчитывалось немного. Следующей по степени тяжести карой считались батоги. В Толковом словаре русского языка Ожегова данный термин определяется как "палка, толстый прут для телесных наказаний в старину". Однако у Владимира Даля можно прочитать пословицу, характеризующую истинное народное восприятие этого репрессивного орудия: "Батожье - дерево божье, терпеть его можно".
Затем в порядке возрастания строгости приговора следовали плеть и кнут. Если снова довериться версии словаря Ожегова, то первая есть не что иное, как "туго перевитые веревки или ремни, прикрепленные к рукоятке и служащие для подстегивания животных, а в старину для телесных наказаний". А кнут по определению того же источника - просто "большая плеть". Однако внимательно проанализировав историю наказаний той эпохи, можно обнаружить огромное практическое различие этих двух инструментов. Плеть воспринималась как орудие для весьма серьезной, но не смертельной экзекуции. Кнут же в умелых руках представлял собой страшное оружие. Ударив им по спине "с оттягом", можно было порвать тело до костей. Опытный палач легко забивал человека насмерть. Впрочем, находились и такие, кто выдерживал подобный ужас. Но домой выживших отпускали редко. Чаще отправляли на каторгу, где век преступника тоже оказывался недолог.
И вот теперь получается, что на все вышеописанное ссылаются как на исток либерализации системы наказаний. С таким же успехом в качестве образца гуманизма для подражания можно вспомнить и людоедскую сталинскую эпоху. Ведь в последний период правления "вождя народов" тоже была отменена смертная казнь. Но вот почему-то подобный пример никому из правозащитников в голову не приходит. Объяснение здесь, конечно, простое. Те годы еще слишком хорошо помнит много людей. Вот и приходится придумывать мифы о более древнем "потерянном рае".