ВАЙДА. ДОСТОЕВСКИЙ. КИНО
Для целого поколения людей, чья юность и молодость пришлись на 60 - 70-е годы, Анджей Вайда и его фильмы были и останутся символом внутренней свободы в условиях почти тотального контроля не только за поступками людей, но и за их мыслями. Помню, как выстаивал часами в очереди в 1976 году в кассу "Кинематографа" в ДК имени Кирова, чтобы попасть на ретроспективу фильмов почти запрещенного в Советском Союзе Вайды. Потом был невероятный по яркости рассказ знакомого, вернувшегося из Кракова и ставшего зрителем легендарных открытых театральных репетиций "Идиота". Затем в пересказах до СССР "добрался" и "Человек из мрамора". И был его умиротворяющий "Дирижер" в программе Недели польского кино весной 1980 года, когда до забастовок на Гданьских верфях оставалось два месяца.
Вайда всегда был рядом с нами. Нынешней весной польский режиссер приехал к нам вместе с женой Кристиной Захватович, верной соратницей в его театральных проектах. Мэтр много и охотно встречался с публикой, искренне и обстоятельно отвечая на вопросы, которых было бесчисленное множество. Но мне очень хотелось спросить пана Вайду прежде всего о Достоевском...
- История ваших театральных отношений с произведениями Федора Михайловича началась с трагедии - смерти актера на генеральном прогоне "Бесов" в 1971 году. Однажды вы сказали: "Я искренне ненавижу этого автора". Но почему с таким постоянством ставите и ставите на сцене его романы?
- Я бы не хотел, чтобы моя фраза о Достоевском звучала так грубо. Скорее всего, дело в неудачном переводе на русский. В личности этого писателя сталкивается много противоречий. С одной стороны, Достоевский так много знает о человеке, и знает его глубоко, а с другой - чем он может нас изумить, если знает о человеке буквально все? Я трижды ставил Достоевского в краковском Старом театре - "Бесы", "Настастья Филипповна", "Преступление и наказание". И каждый раз искал некий общий знаменатель для всех постановок. И нашел такое определение. Это фраза Порфирия Петровича из "Преступления и наказания": "У кого есть совесть, тому она будет наказанием". И если режиссер берется ставить Достоевского, то в конце концов сам сталкивается с этим постулатом. Приходится обращаться к самому себе и заглядывать в собственную душу. А там порою бывают не только светлые мысли и идеи...
- Вы довольны тем, какими получились ваши спектакли по Достоевскому?
- Если я что и сделал в театре за свою режиссерскую карьеру, так это мои постановки Достоевского. Я недоволен тем, каким получился фильм "Настасья", поставленный мною на основе японского спектакля по "Идиоту". Идея поручить две роли - Настасьи Филипповны и князя Мышкина - одному актеру была не самой удачной.
- Планируете поставить Достоевского в Петербурге?
- Пока речь об этом не идет. Я благодарен Музею Достоевского за открытую выставку, посвященную моим спектаклям, и за издание на русском языке моих инсценировок Достоевского. Название вполне соответствует моим отношениям с творчеством писателя - "Театр совести". Я был бы счастлив, если бы какая-нибудь из этих инсценировок зазвучала со сцены по-русски.
- Вам не кажется, что нынче, когда и в Польше, и в России наступили времена относительной свободы, Достоевский потерял свою актуальность?
- Я всегда задумывался над тем, почему актеры всегда, независимо ни от каких общественных ситуаций, так любят играть Достоевского? И неважно при этом - хороший спектакль или плохой. Недавно понял, что текст Достоевского, звучащий со сцены, насыщен некой внутренней силой, энергетикой если хотите. Исполнители словно тянутся за словами автора, которые в буквальном смысле слова бередят душу. Есть только один способ плохо поставить Достоевского - сократить его диалоги. У меня была возможность несколько раз поставить "Преступление и наказание", но я не брался за это дело до тех пор, пока не осознал, что роман написан вовсе не о том, что кто-то убил какую-то старуху. Я старался поставить спектакль о том, как гениальный ум следователя разоблачил преступника. Однажды я перечитал подряд три разговора Порфирия Петровича и Раскольникова и вдруг понял, что нахожусь в театре - так пришла идея спектакля. Я отбирал именно те сцены, в которых идут поиски той самой правды о преступлении, которая и создает интригу в сюжете. Сегодня публика может отстраниться от привычного восприятия этого автора, от того, что я называю "достоевщиной", и постигнуть самую соль его размышлений. Но для подобного настроя необходимы не общие разговоры на сцене, а поединок, диалог персонажей, за которым было бы интересно следить. Достоевский, как никто другой, мог такую интригу в романах создавать.
- В свое время вы были сенатором. Почему художник, когда-то противостоящий власти, пошел во власть?
- Я полагаю, что каждый художник в меру своего таланта, полученного от Бога, должен стараться открыть душу человека. Политика здесь совершенно ни при чем, но в жизни бывают такие моменты, когда режиссер, писатель или актер просто обязан включиться в политику. И в тот момент, когда в Польше должны были состояться первые свободные выборы, Лех Валенса и его коллеги по "Cолидарности" поняли, что они могут быть выиграны, если их кандидатами станут люди, известные и вызывающие уважение у поляков. Мне предложили избираться от моего родного города Сувалки. Моим соперником был выдвинутый компартией генерал. Пришлось столкнуться со всеми прелестями предвыборной борьбы.
- Вам многое удалось сделать в парламенте?
- Можно сказать, что и много, и мало. Самым важным было принять те законы, которые бы изменили польскую действительность. И я участвовал во всех голосованиях по таким законам. Конечно, как режиссер, я пытался кое-что сделать и для польской культуры. Но на тот момент гораздо более важным было заниматься политическим обустройством общества.
- Но почему вы не продолжили свою деятельность в парламенте после первого сенаторского срока?
- Потому что поляки избрали в следующий раз таких представителей, какими, собственно, и были сами. Я просто не смог бы работать с такими людьми. Но это вовсе не означает, что я разочарован итогами своей политической деятельности. Мы боролись за то, чтобы общественность в Польше могла говорить собственным голосом. А голос именно таков, каково само общество. Увы! Сегодня только десять процентов граждан нашей страны имеют высшее образование. Вы можете себе представить, кого такое общество может избрать в парламент. Это - право самого общества, но и мое же право быть недовольным таким обществом.
- Однажды вы сказали, что режиссер снимает фильм для того, чтобы его смотрели люди. Каков нынче зритель в Польше?
- Мы часто смешиваем разные понятия. Публика может и не соглашаться со взглядами режиссера, может не понимать, что он говорит. Подобное недопонимание зачастую и воспринимается как нежелание зрителей согласиться с тем, о чем говорит режиссер. За последние десятилетия польская публика очень сильно изменилась.
Появилось огромное количество развлекательных картин. К нам хлынули американские фильмы, которых прежде в прокате не было. Польская интеллигенция перестала ходить в кинотеатры и уселась дома перед телевизорами. Сегодня основная публика в кино - молодежь, которая воспринимает его только как развлечение. И ей вовсе ни к чему такие мои фильмы, как "Корчак" или "Страстная неделя". У них не было просто никаких шансов пробиться к широкому зрителю. Но вот Ежи Гофман снял "Огнем и мечом". Потом я поставил "Пана Тадеуша", который только в Польше посмотрели около семи миллионов человек. Это почти четверть населения страны. Оказалось, что есть публика, которая хочет такие картины смотреть.
Может быть, именно сегодня нашим зрителям нужны подобные фильмы, которые бы утверждали ценность польской истории, польской культуры, самобытность нашей нации.
- И каким оказался ваш следующий фильм?
- Это комедия по пьесе классика нашей драматургии Александра Фредро "Месть". Написана она была в середине ХIХ века и с той поры была очень популярна в театре. Главные роли в фильме сыграли Роман Полянский и Даниэль Ольбрыхский. Мне будет любопытна реакция публики. Мне бы очень хотелось вернуться к некоторым моментам польской истории. Среди подобных тем одна из самых волнующих и трагических - гибель польских офицеров в Катыни. Мой отец погиб там. Я бы хотел сделать картину не только о том времени, когда случилась трагедия. Скорее всего, это будет фильм о той лжи, которая воздвигалась вокруг Катыни. Смерть буквально шла по пятам за теми, кто пытался эту ложь раскрыть. Причем подобное происходило и с польской стороны, и с советской.
- Насколько реальна идея фильма о Катыни?
- Сценарий уже написан. Есть продюсеры, которые готовы вложить деньги в съемки. Хотелось бы начать их уже в этом году.
- Вы надеетесь, что польское общество откликнется на ваш фильм? Похоже, что и у нас и у вас сегодня наблюдается некое равнодушие ко всем вещам и ситуациям, носящим острополитический характер...
- Может быть, так и выглядит та нормализация, о которой и вы и мы так долго мечтали? Грустно, что такая апатия существует, но это не смертельно. Конечно, во времена "Солидарности" люди выходили на площадь с куда большей охотой и желанием. Но не надо быть марксистом, чтобы понять: после митинга на площади толпа разойдется по домам, где каждый займется своими обычными делами. У каждого свои интересы. Сейчас люди больше думают о себе и своей семье, чем о том, что происходит за окнами их квартиры.
- В вашей семье вопросы искусства занимают, наверное, главное место?
- Вы имеете в виду Кристину? Мы уже так давно вместе, что в каких-то моментах понимаем друг друга с полуслова. Сначала я узнал ее как актрису, выступавшую в одном из краковских кабаре, а уже потом заинтересовался ею как женщиной. Впервые Кристина снялась у меня в "Человеке из мрамора". Потом она играла в "Барышнях из Вилько". Однако я больше ценю ее как театральную художницу, без которой мне вряд ли бы удалось успешно трудиться над моими спектаклями.
- У каждого режиссера есть свой актер или актеры, которые выражают идеи постановщика наиболее полно. Наверное, я буду прав, если предположу, что такими исполнителями для вас были Збигнев Цыбульский и Даниэль Ольбрыхский....
- Даниэль и сейчас мой любимый актер. Правда, в "Пане Тадеуше" он выглядит немного постаревшим. И конечно, меткой гениальности была отмечена личность Цыбульского. Я трижды имел удовольствие работать с ним в кино и дважды - в театре. И каждый раз это было замечательное приключение. Удивительное дело: Польша не такая уж и большая страна, но в ней столько прекрасных актеров. Они здорово работают в кино, потому что практически у всех есть в основе прекрасная театральная школа. Мои отношения с большинством актеров складывались таким образом, что сначала я работал вместе с ними в театре, а уже затем приглашал их в свои фильмы. Вряд ли бы, например, Войцех Пшоняк так здорово бы сыграл в моем фильме "Земля обетованная", если бы до этого он не играл Петра Верховенского в "Бесах".
- Говорят, что среди польских актеров существует своеобразная очередь на роли в фильме Анджея Вайды....
- Некоторые не ждут и приходят сами, как Кристина Янда, которая сама попросила о роли в "Человеке из мрамора". Я ей доверился, и это предопределило успех картины. Она и Ежи Радзилович играли так, что никакая цензура не могла ничего с ними поделать. Это было то, что называют нервом времени. В театре все проще. Актер выходит на подмостки и хватает зрительный зал своими эмоциями в буквальном смысле слова за горло. Либо это ему не удается, и он терпит провал, потому что не смог ощутить единый нерв с публикой. В кино многое зависит от режиссера. Я годами боролся с цензурой, и если ко мне были какие-то претензии, то в первую очередь вырезал сцены, где были диалоги, потому что, с точки зрения цензоров, идеология содержится в словах. Но, к счастью, кино - это изображение. Фильм есть нечто возникающее на скрещении видимого и звучащего, именно там заключена его душа. Поэтому из картины "Пепел и алмаз" можно вырезать то или другое слово, но невозможно отредактировать игру Збышека Цыбульского. Ведь именно в его манере поведения и заключалось то ощущение внутренней свободы, которое этот паренек в темных очках выражал каждым жестом, движением.
- Как вы решились поставить фильм о его гибели?
- Это было удивительное состояние, в котором отчаяние и тоска стали побудительным мотивом для создания картины. Название придумалось сразу - "Все на продажу". Все были так потрясены нелепой гибелью Цыбульского, что начальство впервые за всю мою карьеру утвердило сценарную заявку всего лишь на 32 страницах. Там не было никаких диалогов. Мы многое придумывали по ходу съемок. Даже первую сцену, когда герой Ольбрыхского попадает под поезд, снимали без дублеров.
- А как родился этот удивительный финал с мчащимися лошадями и Ольбрыхским среди них?
- Я предполагал уже ближе к концу съемок, что мне нужна некая эмоциональная точка, которая бы все-таки давала зрителям ощущение просветленной надежды. Неподалеку от места наших съемок была конюшня, и однажды я туда случайно забрел. Здесь мне в голову и пришла идея, чтобы лошади вырвались на волю и среди них бежал бы ошалевший от счастья Даниэль. Единственное, что беспокоило, - его безопасность. Но Ольбрыхский оказался молодцом и все сделал правильно с первого дубля.
- Сколько раз я смотрел "Все на продажу", ровно столько раз поражался тому ощущению свободы, которое так осязаемо в этой сцене....
- Значит, я, как режиссер, интуитивно нашел то, что нужно было. Наверное, благодаря наитию свыше и вдохновению...
Автор выражает искреннюю признательность Литературно-мемориальному музею Ф. М. Достоевского и его директору Наталье Ашимбаевой за неоценимую помощь в организации встречи с Анджеем Вайдой.