СЛОВО О СПОРТЕ
В зеркале вечности попытаться разглядеть тех, кто говорил и писал о спорте?.. Не зряшняя ли это затея?<br>Летописцы спорта живут в настоящем и живут настоящим. Объект их помышления и запечатления весь, без остатка, располагается в настоящем времени: постулат "здесь Родос, здесь прыгай" обозначает не только место, но и время предстоящего акта творения - "здесь" в данном случае синоним "сейчас".
Спорт - это fair play в present continuous, справедливая игра в настоящем, длящемся времени.
И сами они, стихией слова укрощающие стихию игры, - гончие времени (отдельное спасибо Даниилу Александровичу Гранину за точный пас). В спорте время командует, как нигде, в спорте время щелкает, как хлыст дрессировщика, подгоняя человека первым прийти к финишу. "На дистанции четверка первачей, каждый думает, что он-то побойчей..." И перья, фиксирующие пробег-просверк-промельк первачей, как правило, бойкие, а бойкость не хранится в лавке древностей рядом с классическими ценностями, бойкое, злобой дня меченое слово - товар скоропортящийся, творения бойких не переживают воздуха времени, закачанного в их строки, строфы, страницы.
Почему же все-таки я пытаюсь увидеть в зеркале вечности тех, кто совсем недавно, на наших глазах мчался, как гончие, по пятам времени, кто был голосом пронесшегося времени? Что движет мною? Не то ли, что и ими двигало, - зафиксировать, запечатлеть ускользающее и текучее Время - единственное, по мудрому слову Сенеки, что дала нам во владение природа?..
А средство для запечатления у нас одно - слово.
1. ЛЮБОВЬ И МУКА
Стоял апрель.
И жизнь была желанна.
Давид Самойлов
Лучше него - пронзительнее, тоньше, солнечнее, льдистее - никто у нас о спорте не писал. Он, конечно, был поэт, этот газетный очеркист, писатель-документалист, которому не давали покоя лавры беллетриста: беллетрист, впрочем, он был вполне заурядный, но сочинил несколько повестей и романов на спортивную тему, а также трагическую хронику из жизни первых русских воздухоплавателей, увидевшую свет уже после его внезапной смерти в октябре 1989 года.
Трех лет не дожил он до шестидесяти, оставив семилетнего сына Сашку и жену Таню, известинскую стенографистку, работавшую потом в газете "Спорт-экспресс", - я диктовал ей из Питера "Реквием по Талю" в последний день июня 1992-го: скоро десять лет мы живем без Миши, небесного вратаря (с ударением на первом слоге), как он был поименован в газетном реквиеме-некрологе, сочиненном ночью в "Красной стреле" и продиктованном Татьяне, жене моего покойного друга Станислава Токарева.
И Миши уже нет, и Тани, а Славе, вечному "дежурному по апрелю", в нынешнем апреле (7-го числа) исполнилось бы семьдесят - и он, доживи до этих лет, скорее всего, удивлялся бы одному (как, помню, удивлялся в день своего пятидесятилетия), что любит и любим, что и семьдесят преступно сердцем молод. В русской классической литературе, им обожаемой, боготворимой (Пушкина знал всего, и своих сокровенных героев - от гимнастки Наташи Кучинской до конькобежца Евгения Гришина, велогонщиков из сборной Союза, Иры Родниной, Лены Петушковой - обращал в пушкинскую веру), "преступную молодость сердца" начинали исчислять - скажем, Аполлон Григорьев - аж с тридцатилетнего возраста!..
Для спорта, с которым Токарева повенчала судьба, тридцать - тоже возраст пограничный, дни после звездного часа. Это в обычной жизни в тридцать и после тридцати ты еще Геракл и Святогор, а в спорте - большом, "трижды проклятом и трижды прекрасном", как Женя Гришин говаривал, в спорте, где день идет за три, где живут на разрыв аорты, - после тридцати уже едут с ярмарки; спортивную жизнь Токарев сравнивал со сжатой пружиной, с мехами гармони, то растягиваемыми, то сжимаемыми: "Играй, играй, рассказывай, тальяночка сама, о том, как черноглазая свела с ума...".
Помню, как в канун его дня рождения, 7 апреля - а год какой стоял, не помню, да и не в годе дело, важно, что "стоял апрель, и жизнь была желанна", - мы со Славою забрели на Пушкинскую площадь, посидели на лавочке возле "того, кто русской стал судьбой", потом двинулись было по улице Чехова в сторону нашего физкультурно-спортивного издательства, но были остановлены рекламным щитом на кинотеатре "Россия", зазывавшим на новый фильм Федерико Феллини "Репетиция оркестра", и, купив билеты с рук, перенеслись в другое измерение мира, предложенное гением, которого неумолимо тянуло рассказывать - "рассказывать, - писал итальянский режиссер, - вот, по-моему, единственная игра, в которую стоит играть".
В этой игре в отличие от спортивной нет возрастных ограничений, впрочем, есть, но иного рода. Художник - об этом Феллини снял другую картину, "Амаркорд" - никогда не становится вполне "взрослым", никогда не расстается окончательно с неизлечимым отрочеством; главное для художника - снимает ли он фильм о своей жизни, пишет ли книгу о ней или о невыдуманных героях - вовсе не воспоминания, а фантазии, "дневные сны", призраки, привидения, нечто абсолютно точное, но пребывающее в совершенно ином, недоступном, неосязаемом измерении. Поэт - творит ли он с помощью пучка света, как Феллини, или перьевой ручки, пишмашинки, как Токарев, сохраняет очарование пригрезившейся ему картины тем вернее, чем больше прозрачного, колеблющегося, неопределенного, невысказанного сохраняется на пленке, на книжной странице.
Феллини был абсолютно прав, утверждая, что главное в его картинах вовсе не воспоминания, что в них нет ничего от анекдота, от автобиографии.
Токарев же был, по моему разумению, не прав, утверждая, что в непридуманных, сугубо документальных повестях о спорте (он называл их документально-лирическими), о Наташе Кучинской, Ире Родниной, Лене Петушковой, велогонщиках, гимнастках, фигуристах, о Викторе Ильиче Алексееве, о Гришине и Тихонове можно о многом рассказать, многое сказать, но сказаться (душой сказаться, исповедаться) нельзя, невозможно.
Наделенный уникальным даром исповедника, Станислав Токарев предавал огласке доверенные ему секреты с разрешения их хранительниц, стараясь не нарушить тайны исповеди, додумываясь до много потаенно-утаенного сам (женскую душу в суровом, мужском мире спорта он чувствовал как никто), но этот свой бесценный дар словно не замечал, полагая, что реально существующие герои мешают автору-сочинителю воспарять в мечтах, в вольном полете воображения и, стало быть, надо надеть на них маски, загримировать и заставить взаимодействовать в сочиненных, сугубо искусственных беллетристических коллизиях.
Оказывается, не всегда поэт о своем таланте много знает. Случается, поэт ошибается в осознании природы своего дара и принимает клюквенный сок беллетристики за горячую кровь невыдуманной жизни. "Кровь" и "любовь" большого спорта, где все человеческие реакции обнажены и заострены до предела, зарифмованы не в беллетристических книгах Токарева, а в его документально-лирических повестях: мне почему-то представляется, что "Вакантное место", "Парамонов покупает теплоход", "Цветные сны", "Футбол на планете Руссо" и другую беллетристику Слава выстукивал на машинке, а "Наташу", "Гонку, честную работу", "Тренерскую" и другие свои лирические грезы в прозе выписывал, буковка к буковке, как в пушкинские времена, гусиным пером, на худой конец - "паркером": перо, по-моему, лучше хранит вибрацию души пишущего, трепет и муку его любви.
Главный урок Станислава Токарева, заповеданный всем нам, дерзающим писать о героях и жертвах спорта (чаще всего это одни и те же лица), его рыцарях-великомучениках, состоит в том, что душа пишущего должна быть холодна. Да-да, холодна, по-особому холодна, как великолепно сказано у Давида Самойлова: "Какая холодность души К тому, что не любовь и мука!"
Любовью и мукой живет наше слово. И слово о спорте живет памятью о тех, кого мы любили и любим. Впрочем, послушайте самого Токарева:
"...Я помню одну из последних тренировок перед отъездом в Мехико. Легкой и быстрой цепочкой мчались они по ковру!
Впереди - Петрик, зеленый огонь узких глазищ, рыжая прядь вкось надо лбом, как язык костра.
Кучинская - вся трепетность и нервность, и исходящий от нее особый, странный и сильный свет...
Воронина - фарфор, черные лепестки ресниц, сознание своей красоты...
Карасева - розовая, крепкая, плакатная...
Бурда - стройный чертик, стальной гвоздик с челкой вместо шляпки...
Турищева - серьезная, ответственная, с пухлыми губами и бантиками в горохах.
От них повеяло свежестью. Как писал когда-то Юрий Олеша: "...вы прошумели мимо меня, как ветвь, полная цветов и листьев".
От токаревских документально-лирических повестей-элегий о спорте и сейчас веет свежестью. Вечной свежестью весны.