СУДЬБА ЧЕЛОВЕКА И НАРОДА
Евдокия Михайловна Васильева суетится, наливает из небольшого чайничка чай, ставит на стол вазу с печеньем и конфетами, недоумевает на вежливый отказ пообедать - гости у нее нынче не часты, а живет она совсем одна. Одна в огромной избе, одной из немногих переживших немецких оккупантов.
С гордостью показывает громадную печь, которую недавно сама выложила кафелем, забирается на табуретку, достает со шкафа старинные корабельные часы с двадцатью четырьмя делениями вместо привычных двенадцати. Евдокии Михайловне 76 лет, она коренная ижорка, ее жизнь - это почти век истории всего ижорского народа, суженной до размеров одной человеческой судьбы. Наконец она садится, поправляет косынку и начинает рассказ, за которым я к ней, собственно, и пришел.
- Когда началась война, еще были живы мама с папой. У нас вообще была огромная семья - 8 человек, считая всех детей и племянников. В 1941 году, когда немцы только напали на нас, мой брат Николай окончил десятый класс и сразу ушел в партизаны. А мы остались в этом самом доме, все вместе. Папа у меня в гражданскую войну потерял ногу и с тех пор работал дома сапожником, у него была такая любимая лавка вдоль той стены (указывает), он целыми дням сидел на ней, чинил сапоги, болтал с мамой и с нами. Спрашиваете, как до нас война докатилась? Да как-то вдруг, неожиданно.
В один прекрасный день в дверь постучали, мы как раз все были дома. Входят двое: толстый немец-фельдфебель и русский немец, он, кажется, до войны в немецкой колонии под Ленинградом жил. Входят - и прямиком к отцу. "Вы, говорят, господин Васильев, знаете, зачем мы пришли?" Спокойно так, безо всякой злобы... А папа отвечает, мол, понятия не имею, но скажете - буду знать. Тоже это им абсолютно спокойно сказал. "А затем мы пришли, что ваш сын - партизан. Вы об этом знаете?" - "Знаю только, что он 10 классов кончил, да и ушел, а куда - не знаю".
Русский немец снял фуражку, вытер лоб платком и сказал: "Господин Васильев, вы приговорены к расстрелу. Пожалуйста, постройте всех". ...Ой, я сейчас заплачу (Евдокия Михайловна замолкает, достает платок, вытирает навернувшиеся слезы). Отец встал, стал прикручивать свой протез. "А где ж вы ногу-то потеряли, господин Васильев?", - спросил немец. Папа ответил, что в гражданскую войну, тогда-то и там-то. "Ну все равно постройте всех". И вот мы встали, прямо вот тут (показывает на то место, где стоит мой стул), что ж делать - приговорены так приговорены. А самих крупная дрожь бьет. Я, помню, как посмотрю на племянника - он тогда совсем маленький был, еще даже не понимал ничего, так чуть в обморок не падаю.
Тут отец немцу и говорит: "Что ж, если малыш должен отвечать за своего брата, стреляйте..." Немцы подумали и сказали, что на первый раз они нас прощают. И простили ведь! Потом их тут несколько человек в той вот комнате жили. И вы знаете, не скажу, чтобы они зверствовали, нет. Даже наоборот. Когда нас стали угонять, они все говорили, что не пустили бы нас, да вот сзади идет карательный отряд, который все равно всех убьет. Так что пришлось уходить.
...Это было в 1943 году. Вскоре всех, кто жил тогда в деревне, немцы посадили в грузовики и отвезли на железнодорожную станцию. Не имело значения, на каком языке ты говоришь: на русском или ижорском, забирали всех. Засунули в телячьи вагоны и повезли в Эстонию, в концлагерь Клога. Но там мы тоже не задержались, пришел огромный белый финский пароход "Вирга", и всех увезли через море в Финляндию. Сидели в трюмах, нам давали только воду и галеты, и все равно многих тошнило.
Сборный пункт находился в финском городе Ханко. Нас всех загнали в бани, раздели, остригли волосы - так спасались от паразитов. Потом перевезли в город Хевинге, где уже для нас подготовили распределение. Государство посылало туда, где нужна была рабочая сила. Нам повезло - нас не разлучали, хоть нас и было те же 8 человек. И вот нас отправили в какую-то деревеньку. Там все работали - я коров доила, сестра огород полола.
Только два наших братика ходили в местную школу - они маленькие были, чего с них возьмешь! За работу нам давали такие специальные карточки, которые в магазинах принимали как деньги. Это у них, наверное, такая государственная программа была, мы ж все-таки родственные народы (напомню, ижорский народ принадлежит к финно-угорской группе населения и издревле живет рядом с финнами. - С. З.).
Ровно год мы прожили у своих финских хозяев. Потом, в декабре 1944 года, явились комиссары РККА, стали всех собирать домой. А финны отговаривали, просили остаться... Причем с чистой душой просили, не как рабов. Они ж вообще на удивление честные были - мой отец, когда нас угоняли, взял с собой свои сети и там, в Финляндии, часто ходил на соседнюю реку ловить рыбу. А местные полицейские брали ее у нас, отвозили в город и возвращали потом деньги. Никто нас там ни разу не обманул. Ну, многие и остались и до сих пор там живут... Ведь вся наша деревня там побывала, у всех одна судьба. Кого вот ни спроси сейчас из стариков - все то же самое расскажут.
Домой нам попасть сразу не удалось. Сначала привезли в Выборг. Папа мой, как провидел тогда, сказал, что если привезут на Балтийский вокзал, значит, едем домой. Если на Сортировочную - дома не видать. Привезли на Сортировочную. Оттуда - в Псковскую область, под Гдов. Там еще год прошел, пока не кончилась война и нас не начал разыскивать брат Николай, тот самый, что в партизаны ушел. Он, кстати, сейчас в Петербурге живет. Нашел, выговорил разрешение вернуть нас обратно в Вистино. Вот с тех пор тут и живу. Я тебе, сынок, вот что скажу: куда б не гоняли нас, Родина она есть Родина. И слава Богу, что у нашего народа ее не отняли.
Евдокия Михайлова замолкает, задумавшись. Потом подливает мне чай, пододвигает поближе вазу с конфетами. "Ты ешь, сынок, не стесняйся. Кто его знает, что завтра-то будет..."