РЕНЕ ГЕРРА, ОН ЖЕ РОМА ГЕРАСИМОВ...

...Он же профессор-славист, знаток Серебряного века, собеседник выдающихся представителей русской эмиграции первой волны, современников Чехова и Блока, личный секретарь замечательного русского писателя-парижанина Бориса Зайцева. Коллекционер, обладатель невероятного собрания живописи и графики, среди которого работы Бенуа, Анненкова, Чехонина, Бакста, хранитель сотен писем Бунина, бумаг Цветаевой, Бальмонта, Ремизова, Гиппиус и Мережковского... А по другим сведениям - агент КГБ, злобный враг советской власти, авантюрист, подозрительный тип...

Теперь приезжает в Россию довольно часто. Совсем недавно побывал в Петербурге в связи с выходом в нашем городе его книги о русской художественной эмиграции "Они унесли с собой Россию". В те же дни профессор Герра выступил перед многочисленной аудиторией с воспоминаниями о своих парижских встречах с выдающимися петербуржцами... "В середине 60-х годов, когда я был студентом Сорбонны, меня пригласила к себе Анна Кашина-Евреинова, вдова режиссера и литератора Николая Евреинова. Она жила в том же доме на улице Буало, где жил великий русский писатель и художник Алексей Ремизов. Евреинова была энергичной, моложавой дамой, занималась оккультными науками, до эмиграции выпустила в России книгу "Пол в творчестве Достоевского". У нее в этот вечер ужинали выдающийся художник Юрий Анненков, иллюстратор "Двенадцати" Блока, Сергей Эрнст, искусствовед, автор монографий о Сомове, Бенуа, Замирайло, и Дмитрий Бушен, тоже замечательный художник. Двое последних были интереснейшей парой. Воплощение Серебряного века, эпохи заката империи... Бушен на долгие годы стал для меня эталоном настоящего петербуржца, он нес в себе дух блистательного Петербурга в чужой стране. Они жили вместе и вполне благополучно. Бушен выставлял свои работы, трудился декоратором в "Гранд-опера". А Эрнст, как тонкий знаток живописи, купил на Блошином рынке одну картину, которую смог потом выгодно продать, и на эти деньги они купили в хорошем районе Парижа трехкомнатную квартиру... Это я говорю потому, что в Советском Союзе любили рассуждать о тяжкой жизни эмигрантов. Большей частью это была довольно грубая пропаганда. После того вечера мы сблизились с Дмитрием Бушеном, он приглашал меня к себе, и мы подолгу беседовали. Этот человек был живой энциклопедией петербургской жизни. Россыпь всяких судеб, историй, сплетен... Русской эмиграцией в то время в Париже никто практически не интересовался. Французская интеллигенция и французская славистика увлекалась идеями светлого будущего. Хотели ездить в СССР, а общение с эмигрантами могло помешать получению визы. Не хочу хвастаться, но я был единственным, кто посмел нарушить табу и общаться с этими "изгоями". В 1966 году я впервые в составе делегации студентов Сорбонны приехал в Советский Союз. Это была эпоха бурной франко-советской дружбы и меня, 20-летнего сопляка, разместили в гостинице "Европейская", которая теперь мне не по зубам. В тот приезд я купил маленькую книжечку - поэму Блока "Двенадцать" на грузинском или армянском языке с иллюстрациями Юрия Анненкова. Вообще Анненков в Союзе был под полным запретом, даже фамилию нельзя было упоминать, но тут цензура почему-то пропустила. До сих пор жалею, что купил только один экземпляр. Вернулся в Париж. Нашел по телефонной книжке номер и позвонил. Представился, сказал, что я французский студент и хотел бы познакомиться. Анненков ответил: "Ради Бога, приходите хоть завтра". Я пришел, преподнес ему купленную в Москве книжку, и он невероятно растрогался. Ведь советская власть его не любила, особенно после войны. Он как-то не так выступал. Хотя в 1946 году Юрий Павлович собирался вернуться, но появился знаменитый доклад Жданова и он отрезвел. Не могу сказать, что мы стали друзьями, но часто общались. Я был один из очень немногих во Франции людей, понимавших, кто мой собеседник. Ведь Анненков был автором превосходных портретов Луначарского, Троцкого, Ленина. Особенно был близок с Троцким. В 1969 году он предложил мне написать мой портрет. По-дружески. Для меня это была большая честь. Я жил тогда в общежитии, правда не советском, а парижском, но все равно в общежитии. Он, не смущаясь этим, приходил и рисовал меня. Этот портрет опубликован в моей книге. Для Анненкова эмиграция явилась и трагедией, как всякая эмиграция, и удачей. Потому что творчески он развернулся вовсю. В середине 30-х годов он стал работать для кино со знаменитыми немецкими и французскими режиссерами. Первым из русских получил "Оскара" в Голливуде в 1957 году. После нашей первой встречи я стал собирать работы Юрия Павловича, теперь у меня более 700 его работ. Другое мое петербургское знакомство - это Ирина Одоевцева. Неунывающая Ирина Одоевцева, которая сумела преодолеть все превратности судьбы. Я издал два сборника ее стихов. Мы много говорили с ней о Петербурге, о России. Потом она возвратилась в 1987 году в Ленинград. О подоплеке этого возвращения надо говорить отдельно. Тогда минуло ровно 50 лет, как из Парижа в Советский Союз увезли полуживого Куприна. Одоевцева действительно никому не нужна была в Париже. Я спросил ее, почему вы это делаете? Она ответила: "Славка нужна". Славка - читатели, интерес, отзывы. Накануне отъезда мы сидели у нее, и единственное, о чем я попросил ее, - не поливать грязью русскую эмиграцию, что делали многие возвращенцы. Она приехала в Париж в 1923 году, а уехала в 1987-м. Целая жизнь. Вернуться - это был смелый шаг. Она уехала и здесь, в Ленинграде, хлебнула славы. Издали ее книги, было много шума. Потом она через одного чекиста переправила мне свою книгу с дарственной надписью... За свою любовь к белой эмиграции, за встречи с Анненковым, Одоевцевой, Бушеном, за сотрудничество и преклонение перед Борисом Зайцевым, за знакомство с Адамовичем, Владимиром Вейдле и многими другими выдающимися, талантливейшими людьми, носителями высочайшей культуры особой, высокой петербургской пробы я заплатил сначала выдворением из СССР, потом 15 годами запрета на въезд в СССР, титулом "врага советского народа", агента КГБ... Я один из последних французов, которого не пустили сюда даже в 1988 году, когда началась перестройка. Поэтому мне смешно, когда меня спрашивают, общался ли я с советскими коллекционерами. Да в ту пору и речи об этом не могло идти. Даже Чуковский, с которым мы гуляли в Переделкине зимой, вдруг мне говорит: "Если мы сейчас кого-нибудь встретим, вы не удивляйтесь, я скажу, что вы Рома Герасимов, а не Герра". И действительно мы встретили Рождественского, и Чуковский, представляя меня, сказал: "Вот мой молодой друг из Саратова Рома Герасимов". Для меня это было потрясением - выдающийся человек, старейший писатель, лауреат всех советских премий и наград - боялся признаться, что прогуливается с иностранцем... Теперь многие забыли, что тогда происходило... Я не был борцом с советской властью и диссидентом. Но я не лебезил, как делали многие мои коллеги, которые, когда меня высылали, говорили: "Правильно, так ему и надо, этому гаду, он друг белогвардейщины". Теперь они где-то прозябают в медвежьих углах Франции. И сама история показала, что я был прав, поняв еще тогда, что такое русская культура в изгнании, осознав ее подлинное величие..."