КЛОЧОК ПУСТОТЫ ОБОРАЧИВАЕТСЯ НЕБОМ

...Как-то мы обратили внимание, порой поздно вечером ездя на "частнике" в сторону Полюстрова: ехать можно через Литейный и Охтинский мосты, через Литейный вроде ближе, по времени почти одинаково, а тянет почему-то на Охтинский. Потом выяснилось: именно там, еще до Петра, всегда была переправа через Неву...<br>...А еще снится мост через Днепр, забитый подводами, полуторками, запыленными толпами людей, и вдруг на бреющем полете самолет с крестами на крыльях, и страшно до крика. Потом узнаешь от родных, что есть такой мост и была такая бомбежка...<br>А как по сей день люди готовы подраться между собой не то что из-за Ленина, который давно лежит в Мавзолее, а из-за Ивана Грозного и даже Владимира Красно Солнышко. Академики, может, и не подерутся, каждый просто напишет по своей книжке, а вот спор слесаря с токарем или двух шоферов на подобные темы слушать приходилось, при том, что и слесарь, и токарь, и шоферы про "героев" своих споров смутно помнят нечто из школьной программы.

Но почему-то именно в последнее время обострение. И в мозгах, и на книжных прилавках. Уже прочли мы версии и про иго татарское (вплоть до того, что Батый и Александр Невский - одно и то же лицо), и про то, что Лжедмитрий Первый был настоящим царевичем, равно как непостижимым образом и все последующие Лжедмитрии, и про альковные тайны Сталина... Поэтому, когда случайно на раскладе попалась книжка под названием "Кривая империя" Сергея Кравченко, нам захотелось узнать, почему вокруг нее ломается столько копий в интернете. Очередной прикол вроде "Нового Сатирикона" или очередная "сенсационная" версия истории? В книге трое "творцов" - Автор, Писец и Историк. Писец - образ собирательный: летописец Нестор и не Нестор, монах, пиарщик, журналист. Историк - тоже собирательный, в основном Соловьев, а также Карамзин, Костомаров, научные сотрудники советских времен. И Автор - Сергей Кравченко, живущий в Новочеркасске, многие годы проработавший в оборонке, "в конструкторском бюро с космическим диагнозом" (как пишет он о себе). Поэт, художник, аналитик, государственный служащий. С Писцом и Историком он может в книге пить водку, лежать на сеновале, бродить по Красной площади, спорить, мириться и в конце концов окончательно поссориться: "Писец всегда мне казался добрым малым, простодушным и наивным. Я прощал ему шалости с датами и униженную лесть перед негодными людьми... Я сочувствовал его тяжкому, беспросветному, неблагодарному и опасному труду. Историка я глубоко уважал, преклонялся перед его дотошностью, трудолюбием, полезным буквоедством и даже умеренно учился у него. Я не заметил за боями и походами, как оба они - и Историк, и Писец - превратились в опасную, ядовитую сволочь. Я просмотрел, как академический муж стал теоретиком и арбитром кровавых игр Империи. Я проморгал, как скромный, зачуханный парень оборотился кабинетным волком. Как оба они предали Слово. Как полилась из-под их перьев человеческая кровь. Правда, фамилия Историка уже давно была не Соловьев и не Карамзин, а Писца звали не Нестор и не Сильвестр, и повадились они щеголять в галифе... Тысячи новых "ученых", "писателей" и "делопроизводителей" теперь пахали биографическую ниву нашей родины, создавали новую имперскую словесность, возвеличивали до небес значение судейской бумажки, соседского доноса, казенного протокола. И я остался один в их тесном кольце..." Только не нужно думать, что перед нами какая-то "глючная" книга с историческими вариациями. Хронология, фамилии князей и царей, баталии и восстания... Один наш знакомый, вполне успешно сдавший экзамен по истории на факультет с большим конкурсом, готовился по двум книгам: по "Кривой империи" Кравченко и "Русской идее" экс-президента Финляндии Мауно Койвисто. Мы поведали об этом Сергею Кравченко, начиная свой "допрос": - Это у вас не вопрос, а резюме получается. Очень приятное и лестное. Студенчество наше - золотая молодежь. В чистом, хорошем смысле. Я для них и писал. Повседневно не покидаю студенческой шкуры, берегу студенческое самоощущение. Живу теми пятью годами и повторяю за профессором Преображенским: "Я новочеркасский студент!" Я был бы также рад, чтобы "Империю" прочли в русских тюрьмах и зонах. Чтобы в Думе ее полистали под лавкой вместо "Пентхауза". В этих двух читательских группах мне видится максимально благоприятная среда для восприятия исторических фактов, мотивов, аналогий. Одни - беспредельно опущены государством и поэтому имеют колоссальный "взлетный" потенциал. Другие, наоборот, болезненно, карикатурно вознесены, нуждаются в дамокловой хирургии. Не выдумывая сенсаций, Кравченко начинает повествование с эпохи до 862 года, дорюриковского времени, объясняя, что мы жили там-то и там-то, с нами случалось то-то и то-то. Вначале многое кажется злобным ерничаньем "над всем святым", над князьями и героями. На книгу было много откликов. И от коммунистов, и от либералов, и от националистов... "Высокий патриотизм", "гнусная клевета"... - Да, в основном - от продвинутой, интернетовской части этих групп. Среди моих критиков самые болезненные и самые неаргументированные - именно националисты и клерикалы. С националистами еще можно иногда разговаривать. В их "системе" скрыт вполне реальный причинный перекос. С этим можно что-то делать. Космополиты обижаются: "Что ты перед ними раскрываешься?" "Это же наши дети", - отвечаю я. С клириками хуже. Они делятся на две четкие и, к счастью, немногочисленные группы. Первая - профессионалы - служители православного культа, люди очень подкованные в философском плане. Но по глазам часто вижу - себе на уме, в Бога не очень-то верят. Не больше, чем в Кришну. Они сейчас активно проникают в интернет. Просто дежурят в нем. Вторая группа - клирики из народа. Существует категория тех, кого называю "черными вдовами" (аналогия с шахидками здесь случайна). Это женщины, ударенные жизнью, растерзанные бытом, изнасилованные обществом, лишенные утешения, впавшие в экстаз последней веры. Они вообще - вне аргументов, вне реальности. Им даже взорвать некого. С гибельным каким-то восторгом наблюдаю перевоплощение "национальной элиты". Мне, мол, уже в михалковском "обращении" мало кайфа. Мне коммуниста Жореса Алферова со Светланой Савицкой в крестном ходе подавай... - Не обижаются ли на вас потомки Рюриковичей (с ними у Кравченко в книге свои счеты. - Авт.), которых в последнее время появилось невесть откуда огромное количество? - Рюриковичам не обижаться, а дико извиняться перед нами нужно. И Романовым тем более. Но они вслух и не обижаются. Лучше нашего знают, что предки их не без греха. Вряд ли мы бы с вами обиделись на обсуждение политических и управленческих свойств наших прапрадедов. Все эти обсуждения давно ушли из реальной жизни в плоскость экрана, газетной полосы, "ньюсмейкерства" - если это применимо к древним делам - сибирского цирюльничества. - В последнее время переиздают книги Ишимовой и других авторов по истории государства Российского, в том числе для детей. Сладкие сказки о божьих помазанниках и верноподданном народе. Как по-вашему, популяризация этих книг принесет пользу и заинтересует читателя историей или это очередная пропагандистская кампания? - Эта прививка населению имперской бациллы еще неизвестно, к чему приведет. А ну как читатель и правда пристрастится к исторической литературе? Да начнет шерстить ее всю подряд? Да устанет от поповского стукачества и богатырского чудачества? Да наткнется в книжных развалах на сборники исторических документов? Поднять читателя на новый уровень восприятия можно и по гнилой лестнице. Поскольку Кравченко южанин и всматривается в историю со своей южной, казачьей колокольни, мы спросили его: а наши, северные дела? Наш Петербург, наш Пушкин, наши мифы и легенды? Ведь Пушкин, как и Карамзин, участвовал при императоре Николае в интенсивной расстановке исторических акцентов с вполне актуальными тогда целями - идеологическими и политическими? - Пушкин, мне кажется, отчаянно бился меж трех сосен, действительно, как беспристрастный Писец. Наш гений выстроил несколько собственных концепций, - антиклерикальную, антимонархическую, народно-либеральную, романтическую - но был глубоко погружен в придворное окружение, его ухватки, этикет. Он метался от "Истории Петра" к "Истории Пугачевского бунта". Сейчас Пушкина так и воспринимают - "Наше все". А как южанин, я вам, северянам, очень благодарен. Если бы не Питер, Москва бы эту книгу не издала. Если бы не мой друг, ваш писатель Алексей Смирнов, и не патриарх Житинский, так не очень-то москвичи бы распечатались. Пропорции сетевых отзывов на книгу подтверждают питерский феномен. Ведь, действительно, - культурная столица получается. Выходит, на мой взгляд, забавная иерархия: Петербург - провинциальная Россия-Америка - Европа - Москва и уж потом - Украина, Канада, Израиль. - Ваша книга изобилует почти мистическими временными кольцами, совпадениями - вплоть до 2000 года. Вы применяете современные инструменты анализа к событиям далекого прошлого и хотите разрушить многие мифы, которые уже въелись в подкорку. Верите ли в успех? - Самое печальное, самое главное в нашем генезисе - исходное, дорюриковское отсутствие собственной национальной модели. Отсюда и периодическое колебание нации. Мы упорно не видим множество фигур национального умолчания. Мы сжились с ними. Тут наш диапазон безразмерен - от бытового безразличия к соседской торговле коноплей до гуманитарного преступления на общенародном уровне. Вы спрашиваете: что за бред? "Патриоты" так просто закашливаются во гневе. Объясняю. Радость военно-промышленного пролетариата от увеличения оборонного заказа - это и есть "извинительное" людоедство. "Но им же нужно накормить семьи?" - спрашиваете вы. "А вы картошку сажать не пробовали?" - спрашиваю я. Тогда уж торгуйте героином. Он рентабельнее и безопаснее МИГов и Сухих. А что? Климатические зоны подходящие у нас есть. Плюс Таджикистан и Казахстан в долгосрочной аренде. Можно тысячи тонн валютного продукта производить. Ну ладно. Это лирика. Мне кажется, не в военно-промышленной, не в истошно-православной, не в имперской плоскости тлеет последний огонек нашей национальной надежды. Примерно такая же резкость оценок в самой книге Точно так же Кравченко может ополчиться на равноапостольную Ольгу, на двух царей Иванов, на последнего российского самодержца. Он издевается над сосланным Васькой Голицыным, который слезно просил прислать ему припасов, а то вокруг нищета и взять негде - как же ты семь лет фактически правил, голубь ясный, если в стране такая безысходность была? Впрочем, есть персонажи, рассказ о которых грустно-ироничен: "Сломал батюшка Лжедмитрий и воровские кормушки: объявил приемные дни - по средам и субботам... И было объявлено, чтобы мзду предлагать не смели... И еще Гриша объявил недействительными кабальные грамоты - нельзя стало человека за долги забрать в рабство... А "ясак" - налог в госбюджет - пусть сами собирают и привозят, сколько не жалко и по силам... И стало ясно, что царь Лжедмитрий Иванович Первый - не жилец. То есть Гришка наш - просто покойник". Или Мономах, который "сохранял непонятную душевную мягкость по отношению к последней ерунде - русскому народу". Или чем-то симпатичный полоцкий князь-колдун Всеслав. Ирония уступает место другой интонации, когда автор говорит о мужестве новгородцев, князе Дмитрии Донском, тысячах людей, которые не стали ничьими праотцами - полегли в боях, погибли в тюрьмах, умерли от голода по воле людей, которые в истории считаются великими деятелями, и в угоду изначальной "кривой" идее, вызванной "кривыми" чувствами. И все было бы мрачно и страшно (хотя много не только "черного", но и вполне "белого" юмора), если бы не финал. О том, что именно в наши дни кончилась "ниточка, привязанная к дубовому сучку в 862 году", и нам сначала показалось, что внутри клубка пустота: "Но смотрите глубже! При внимательном наблюдении клочок пустоты на ладони оказывается малой частичкой НАШЕГО воздуха, крошечным клочком НАШЕГО неба с мелкой россыпью неярких, не золотых и не рубиновых, но НАШИХ звезд! Как знать, может, этого и довольно нам?"