БОРЬКИНО ДЕТСТВО

Прозвенел отбой. Закончилось воскресенье, подошел к концу декабрь и сорок третий год, только войне не видно было конца. Ночная дежурная Манефа Ивановна потушила единственную лампочку под потолком: заскрипели железные койки, сорок мальчишек забрались под одеяла. Борька немного задержался, он хотел повесить носки на веревку у печки, но там уже не было места. "Если повесить на чьи-нибудь другие сверху, - подумал он, - те-то не просохнут, и утром можно получить по шее..." Борьке Миркину шел двенадцатый год, после блокады он плохо рос, был худым и самым слабым в группе. А в детдоме уважали только силу... К ночи стало холодней. Большие окна палаты даже изнутри покрылись толстым белым инеем. Одно окно еще летом кто-то разбил. Теперь дырку заткнули ватной подушкой. Возле этого окна и стояла Борькина койка. Детдом эвакуировался из Ленинграда и уже второй год размещался в здании бывшей школы поселка. Носки Борька решил не снимать. "За ночь они и на ногах высохнут, - думал он, забираясь в свою стылую койку, - хорошо быть сильным... Вон Сашка Новиков сильный, так его койка у самой печки, а вокруг все его прохиндеи. Ребята говорят, Сашке что-то перепутали в метрике, на самом деле ему не двенадцать, а, наверно, не меньше пятнадцати... Даже сама заведующая, злая старуха лет сорока, Вера Евлампиевна, боится Новикова, велела давать ему на завтрак две порции каши. А летом, - вспомнил Борька, - когда всех в ремесло отправляли в Шую, его-то не отправили. Девчонки врут, что он ходит ночевать к заведующей... Зачем? У печки-то и тут тепло..." Только сейчас Миркин почувствовал, как устало все его маленькое тело. С прошлого воскресенья всю неделю он дежурил по кухне, приносил тяжелые, обледенелые дрова и возил воду. Повариха приходила в шесть утра, растапливала плиту, которая потом не затухала весь день: варился завтрак, обед и ужин для двухсот воспитанников. Все работы по детдому выполняла старшая группа, и самым тяжелым было дежурство по кухне. Дрова из поленниц во дворе дежурный должен приносить на кухню заранее, чтобы они оттаяли и немного обсохли. С водой было трудней. Один поселковый колодец вышел из строя, а другой находился далеко, у горбольницы. "Починить некому, мужиков в поселке почти не осталось - война!.."<br>

Борька натянул на голову свой потертый полушубок, которым, как все ребята, накрывался поверх одеяла, и вспомнил, как дома, до войны, мама подходила, гладила его по голове, а иногда целовала, и он, счастливый, быстро засыпал. Потом, когда у них появился Гришенька, мама почти все время занималась им и забывала про Борьку, но он не обижался, потому что был уже большой - восемь лет - и очень любил братика. Гришенька родился в марте, в тот день, когда кончилась финская война. Через неделю из-под Выборга приехал отец в красноармейской форме. На такси они подкатили к роддому на улице Петра Лаврова. Мама вышла немного бледная, но веселая с большим свертком из ватного одеяла на руках. Это и был новый член семьи, Миркин Гриша, родной брат. Он оказался спокойным, здоровеньким мальчиком, к концу лета, светловолосый и кудрявый, он уже стоял в своей кроватке с сеткой и всем радостно улыбался. К весне 1941 года малыш уже ходил, немного говорил, очень любил Борьку и звал его "Боба!". В тот день, когда Грише исполнился год, мама понесла его на Невский и сфотографировала. На фото он немного испуганный, с большим бантом на шейке. Все снимки мама раздарила, а один оставила и на обороте написала: "На память Боре от Гришеньки", как будто предчувствовала, что ровно через год ни ее, ни Гриши уже не будет на свете... Борька начал согреваться, но воспоминания не давали уснуть. На пятый день войны отец ушел на фронт. Остались они втроем. Сначала было ничего, только обстрелы и бомбежки, а потом начался голод: 125 граммов хлеба на день и больше ничего. Один раз поздно вечером, кажется, в декабре Гришенька очень плакал, просил кусочек хлеба. Это был даже не плач, а мольба о спасении. Но у них дома не было ничего, ни крошки... С того вечера Гришенька перестал ходить и говорить, сидел в кровати, грустно смотрел на них и вздрагивал, когда недалеко падала бомба. К весне все трое уже были дистрофиками и очень страдали от фурункулов, мама говорила - цинга. Однажды утром в конце марта она пошла в ЖКТ получать карточки на апрель, вернулась очень довольная с какой-то теткой, купила у нее газетный кулечек выжимок от клюквы. Мама подошла к шкафу, взяла деньги, обернулась - тетки уже не было, а со стола исчезли их карточки на апрель. Это был конец. Карточки не возобновлялись. Помощи ждать было неоткуда... Утром четвертого апреля мама не смогла встать. Борька тянул ее за руку, но она уже не могла... Смотрела на него чужим, пугающим взглядом. Волосы спутаны, вместо щек провалы, обтянутые серой кожей... "Кто дежурный по кухне?! - раздался вдруг громкий голос. Зажегся свет. Манефа Ивановна стояла в дверях палаты. - Кто дежурный по кухне?! В кадке ни капли воды!" Пацаны проснулись, зашевелились. "Миркин!" - крикнул Новиков и накрылся с головой одеялом. Все знали, что после Борьки дежурит сам Сашка, дежурили-то по алфавиту, и воду на понедельник заготовить должен был он. Знала это и Манефа. Но она знала также, что ей не заставить сейчас Новикова, этого капризного любовника директрисы, собраться и пойти за водой. Стыдясь себя, она понимала, что вытащить из сарая тяжелые сани, привязать к ним кадку и отправиться в темную морозную ночь на край поселка придется безответному Борьке. - Миркин, ты слышал? - грозно спросила она. Миркин слышал. Снег громко скрипел под полозьями больших самодельных саней. На небе - ни луны, ни звезд, даже церковная колокольня не видна. Боря втянул сани с кадушкой на дорогу и повез их в сторону горбольницы... Теперь ему вспомнилось, как пришла к ним соседка Горбачева, одела Гришеньку и куда-то понесла. До последнего мгновения он неотрывно смотрел на Борьку каким-то недетским горящим взглядом. Где, среди каких чужих людей кончилась его горькая жизнь? Может быть, в последнюю минуту он звал: "Боба! Боба!" Борька заплакал, он тащил сани, а ветер дул в лицо и сдувал слезы... Через два дня соседка Горбачева пришла опять и велела ему одеться. С собой он взял только Гришину фотокарточку. В детдом не хотели принимать. Заведующая сказала: "Он у вас сейчас умрет. И карточки нет..." Весь день Боря просидел в прихожей. Ему не дали даже воды. Двое розовощеких детей весело заглядывали, не умер ли уже. Вечером они со своей мамой-заведующей и другими воспитателями ушли домой. Глубокой ночью дежурная взяла его, отнесла в палату и положила к какому-то спящему малышу. Утром Борька открыл глаза: на спине малыша суетились вши. Мальчик был холодный. Борька спал с покойником... В августе 42-го весь детдом на небольшом обшарпанном корабле переправили через Ладогу, а потом на поездах привезли в холодную и голодную Ивановскую область. По шоссе сани катились легко, но встречный ветер царапал щеки и проникал под его шубейку из облезлой овцы. Наконец вдали он разглядел лампочку, которая болталась на столбе у горбольницы... Колодец был глубокий, бадья со стуком пошла вниз. Когда цепь полностью размоталась, Борька взялся за ручку большого деревянного колеса. Первые обороты дались с трудом, потом колесо раскрутилось, и бадья быстро пошла вверх. Только бы не расплескать... Он оттянул бадью на прилавок и, изо всех сил приподняв ее, перелил в привязанную к саням кадушку. Потом опустил бадью в колодец, и она, раскручивая колесо, снова пошла вниз. Половина третьей бадьи оказалась уже лишней, чтобы мороз не расколол ее, Борька вылил остаток воды обратно в колодец, потом набросил шлею от саней себе на шею, пропустил под мышки и осторожно, чтобы не плескать воду, тронулся в путь. Ему удалось с первого же раза втащить тяжелые сани на шоссе. "Ну, фартово!" - Борька повеселел. Работа согрела его, сани хорошо шли по накатанной дороге, ветер теперь дул в спину и помогал везти. Темнота уже не казалась такой страшной. "Письма от папы перестали приходить, потому что началась блокада, - думал он, изо всех сил натягивая шлею, - может, он жив? Воспитательница Софья Ефимовна советует написать в Бугуруслан. Она говорит, если твой отец жив, его найдут!" И тут ему почему-то вспомнился еще один момент довоенной жизни. В то лето из-за болезни он не смог выехать на дачу со своим детсадом, и потом мама повезла его сама. Они приехали в Вырицу, вышли из поезда и пошли по проселочной дороге; слева - лес, а справа - ржаное поле с колокольчиками. Небо голубое, теплое, солнце весело сияет, и мама красивая, молоденькая, в новом сарафане. А на станции гремит репродуктор и вслед им несется песня. Они с мамой идут, смеются и громко подпевают: Эх, тачанка-ростовчанка, Наша гордость и краса, Конармейская тачанка - Все четыре колеса. Назар РАТНЕВ