НА РУБЕЖЕ
Льву Додину - шестьдесят!<br>
Он - главный режиссер петербургского Малого драматического театра. Тому чуть больше двадцати лет. За это время МДТ вошел в десятку лучших европейских театров (отсюда титул Театр Европы) и ежегодно собирает самые высокие театральные премии - золотые маски, золотые софиты, имени Станиславского, государственные и т. д. Время летит незаметно. Давно ли Лев Додин начинал? Сокрушил в начале восьмидесятых публику деревенской трилогией по прозе Федора Абрамова ("Братья и сестры", "Дом")? Заставил смотреть в течение целого дня инсценировку "Бесов" Федора Достоевского? (Этот спектакль-марафон идет не меньше десяти лет.) Шокировал непечатной театральностью в "Гаудеамусе" и "Клаустрофобии"? Повернул труппу к Чехову и регулярно ставил по одной из его пьес? Поставил эпический шедевр по роману Андрея Платонова "Чевенгур"? Прибавьте к этому постановки опер, малую сцену, учтите, что Додин режиссирует спектакли в театрах мира - превосходнейшее резюме. Все прочно, серьезно, нужно. Додин-педагог воспитывает актеров, которые пополняют его труппу, оставаясь при этом его вечными учениками.
Однако в канун юбилея, да еще такого круглого, хочется не просто вспомнить и поздравить. Хочется задуматься: в чем миссия этого художника, и подвести предварительные итоги не по собранным титулам и названиям, а по сути. Театр Льва Додина оказался на рубеже между великими явлениями второй половины ХХ века и театральным безвременьем. Буквально глухим и пустым местом после Эфроса, Товстоногова, Ефремова, Таганки. Да и мастера меньшего калибра ушли, оставив театр без наследников. Старая советская театральная система развалилась. Актеры уходили в антрепризу, рекламу и сериалы (одно время и кинематограф был в летаргии). Насущным для людей искусства, как и вообще для людей, стало зарабатывание денег. Театр утратил свой престиж и место в жизни общества.
Додин по возрасту принадлежит к младшему поколению ленинградской послевоенной режиссуры. Из этого младшего поколения в городе практически никого не осталось. Кто безвременно ушел из жизни, кого Ленинград выжил далеко за свои неприступные стены, кто не ужился в родных местах. Так что Додину выпало отвечать за сверстников и за театр самого конца ХХ века. "Отвечать" означало не только сохранить труппу, здание, марку. "Отвечать" - это значит служить театром народу (пусть не покажется это слово читателю не имеющим смысла), иметь миссию. Когда-то давно Константин Сергеевич Станиславский писал: "Теперь, после мировой катастрофы, каждое средство дорого, чтобы заставить понимать друг друга. Театр - такое средство", - а катастрофы прошлого века только начинались. Далеко не всякий художник театра способен взять на себя такую ношу.
Она, эта ноша, или это служение, выражалось не в публичных заверениях и не в злободневном репертуаре. Небольшой зал театра на другой (то есть напротив Большого драматического имени Г.А. Товстоногова) стороне Фонтанки собирал публику для соборных по своему характеру спектаклей. Еще в начале века русские философы, поэты, художники, режиссеры мечтали о чем-то подобном - объединяющем, духовном, всенародном искусстве. Правда, зал МДТ - не площадь, а спектакль Додина не литургия. Единой мысли у нашего народа не складывается, а доступность Малого драматического ограничивалась статусом областного театра, то есть рамками обслуживания зрителей Ленинградской области. Реальность, как это ей свойственно, сузила утопию начала века до компромиссной модели. Малый драматический с его годовыми и более репетициями над каждым спектаклем, почти полной изоляцией своей подводной (или закулисной) части от слухов и тусовок - не что иное, как собор. Современный собор. В него приходят посвященные и непосвященные. В самом деле, приверженцев МДТ не назовешь поклонниками. Репетиции называют здесь пробами. Спектакли никогда не становятся представлениями, в каком бы жанре они ни игрались. Да и привычный глагол для театра - глагол "играть" - к постановкам Малого драматического малоприменим.
В то же время Додин и его театр остаются в пределах искусства. И связи с жизнью и с теми, кому искусство нужно, он, в отличие от других ревнителей театральной чистоты, других нынешних соборных художников, не теряет. Премьеры его новых спектаклей довольно часто происходят за границей. Что на первый взгляд кажется небрежением к родному зрителю или безразличием к составу зала. В некотором смысле так оно и есть: режиссер не делает разницы между участниками своих театральных таинств. Тут и демократия, и, между прочим, денежные и организационные обстоятельства, миновать которые невозможно, если хочешь выжить. Но, с другой стороны, меняя публику, Додин отстраняется от обстоятельств жизни, породившей его очередной опус. Он как бы проверяет их посторонним взглядом. Все театры мира как будто бы говорят об одном и том же человеке. Это так. Возможно, Додин полагает, что русский опыт - труднейший из всех. Русскому же зрителю в большей степени, чем иностранцу, свойственны недооценка и переоценка самих себя. Недоверие к опыту. Так что первый показ - возвращение богу богова, кесарю - кесарева, иностранцу - России, а нашему человеку - меры нашей трагедии. Или трагикомедии.
Трагикомедия - это и есть додинский театр. Чем серьезней он, тем яснее Александром Блоком заповеданная истина "радости-страдания". В деревне, городе, Москве или Скотопригоньевске, при коммунизме, дальше или ближе, в евангелиях от Достоевского, Андрея Платонова, Федора Абрамова - жизнь сразу и умирает, и возрождается. В этом евангелие Додина, и театральное, и человеческое.