22 ИЮНЯ, ЧУТЬ РАНЬШЕ И НЕМНОГО ПОЗЖЕ
Дни начала войны никогда не изгладятся из памяти переживших их.<br>
"Эс ист рихтиг"
В начале второй декады июля, когда фашистские войска уже подходили к берегам реки Луги, нашей семье удалось добраться оттуда до Ленинграда. А могло быть иначе.
26 мая мы с отцом и бабушкой приехали поездом в Толмачево. В семи километрах от станции, там, где в полноводную Лугу впадает узенькая, извилистая речка Ящера, на ее высоком правом берегу притулилась одноименная деревенька. Задолго до моего рождения родители снимали на лето комнату и веранду у добросердечных колхозников дяди Павла и тети Саши Андреевых. У Павла Федоровича левая нога была искривлена в коленном суставе. "Почему?" - поинтересовался я. "Воевал с немцами в империалистическую, - вздохнул дядя Павел и добавил: - теперь они опять на нас полезут..."
Да, в воздухе давно пахло войной. Осенью 1939-го мы с отцом стояли у окна нашего дома на улице Марата, смотрели на облака, и он раздумчиво сказал: "Скоро здесь самолетики будут летать". Правда, во время зимней кампании 1939-1940 гг. финские аэропланы не кружили над Питером. Вечерами и ночами город был погружен во тьму. Ярко-красные трамвайные вагоны на всякий случай перекрасили в темно-зеленый цвет. В нашем огромном доме № 50 кроме бомбоубежищ в одном из подвалов было оборудовано газоубежище. "Эс ист рихтиг, это правильно", - говорила обрусевшая немка Шарлотта Христофоровна, еще в двадцатых годах эмигрировавшая из Германии. В нашем доме она обучала небольшую группу детей языку своей родины, попавшей в лапы нацизма.
Клава не стала играть в войну
Но я отвлекся. Итак, 26 мая мы с папой и бабой Олей добрались до Ящеры. Рядом с почерневшим от времени бревенчатым мостом, по которому рискованно было ехать даже на телеге, прошлым летом военные строители очень быстро соорудили крепкий, гладко обструганный красавец-мост. Все происходило на наших глазах. Мы, юные питерские дачники, и наши ящерские сверстники буквально по пятам ходили за саперами. Набравшись впечатлений, решили мы сыграть в войну. Готовились серьезно. Разделились на две команды, человек по десять в каждой. В противоположных концах деревни вырыли две глубокие, широкие ямы, накрыли их досками, фанерой, железными листами и замаскировали. Начертили планы местности, организовали охрану "дзотов", разведку и, вооружившись сосновыми шишками, в первых числах июня 1941-го развернули "боевые действия".
Деревенская девчушка Клава, которая как-то дала мне большущего жука-носорога, наотрез отказалась "воевать". Как будто что-то предчувствовала. В апреле 1944 года, через три месяца после снятия блокады, из освобожденного Толмачева пришло письмо от моего ящерского друга и ровесника Сережи Игнатьева. Он сообщал мне, что в начале февраля, уходя из Лужского района, каратели сожгли в Ящере все постройки, кроме дома, стоявшего поодаль от других. Сережа с матерью прятался тогда в лесу, а всех, кто оставался в деревне, в том числе и наших дачных хозяев, угнали в Германию. Еще раньше умерла старушка баба Дуня, тетя Нюша Чуркина погибла в фашистской тюрьме. И Клаву убили. Оккупанты запретили местным жителям выходить к рекам: партизанский край... А Клава Чуркина осмелилась, вышла к воде с удочкой - есть было нечего. С другого берега Ящерки прогремел выстрел. "Сегодня в деревне всего 7 человек", - писал Сережа Игнатьев, извиняясь за ошибки. При немцах он в школу не ходил.
Слухи беспочвенны...
Перенесусь снова в 1941 год. Отец пробыл на даче только один день: в обувном техникуме, где он преподавал, шли экзамены. А мы с ребятами прекратили "войну" в тот самый день, когда (это я узнал потом) ТАСС заявил, что слухи о возможном столкновении Германии и Советского Союза беспочвенны. Радио в деревне не было, газет никто не получал. И вот что я записал в своем дневнике 22 июня. "Дядя Сережа, тетя Лена, Вова, Эрик и я прогулялись по берегу Ящерки, а потом свернули в сторону станции. Навстречу шел человек и сказал, что началась война. Германские самолеты бомбят наши города".
На следующий день приехала мама. Мы стали ждать отца, чтобы всем вместе возвратиться в Ленинград, но его все не было. И писем тоже... Часов в 6 вечера 2 июля в небе появился самолет с черными крестами на крыльях. Из леса забухали зенитки. "Юнкерс-88" повернул в сторону Кемки, и оттуда тоже раздались выстрелы. 3 июля я видел уже семь фашистских бомбардировщиков. Два из них обратили в бегство зенитчики. С остальными вступил в бой какой-то отважный "ястребок", и они в развернутом строю улетели в сторону города Луги.
Потом налетов стало так много, что не перечесть. Конечно же, немцы знали, что в Лужском районе летом базируются военные лагеря, а по Варшавской железной дороге курсируют поезда в сторону Ленинграда и Пскова. Семьи дачников одна за другой покидали Ящеру без видимой паники. Однако... Теплым июльским вечером одна пожилая дама испуганным шепотом спросила у меня: "Ты, наверное, знаешь, как сказать по-немецки: "Господин офицер, не убивайте меня, мою маму и эту тетю..." Я составил в уме эту жуткую фразу, но промолчал. Ни за что не произнес бы такое, если бы в деревню Ящера вошли фашисты!
Гул немецких моторов
Во что бы то ни стало надо было уезжать. Вечером 11 июля по пыльной дороге стали ездить военные грузовики - со станции Толмачево в Кемку и обратно. Мама с тетей Сашей сложили в большую корзину самые нужные вещи. На Кемской горе зафырчала трехтонка, но она была переполнена. В одиннадцатом часу подъехал еще один грузовик с красноармейцами и рабочими из санатория "Живой ручей". Мою старенькую бабушку усадили в кабину, а мы с мамой и несколькими дачниками примостились в кузове.
Только мы переехали мост, как откуда ни возьмись пикирующий "Ю-88". Водитель резко затормозил, и вовремя: пули из немецкого пулемета вонзились в землю... Шофер газанул, и машина выскочила на лесную дорогу. Выехав из леса, мы увидели, что к "Юнкерсу" пристроились три наших истребителя, и самолет со свастикой на хвосте задымил!
Когда грузовик подъезжал к Толмачеву, я увидел покрытые дерном и ветками зенитки. Возле них прохаживался часовой с винтовкой. Около дороги толпились саперы, а на железнодорожных путях стояли бронепоезд и эшелон с баками горючего. Их снимали и увозили на тракторах. Лейтенант в каске и боец в пилотке несли сосенку - маскировать бронепоезд.
В половине первого ночи началась бешеная пальба из крупнокалиберных зенитных пулеметов. Трассирующие пули летели к немецким самолетам, и те ретировались. Что ж, Толмачево было частицей легендарного Лужского рубежа, где надолго застряли рвавшиеся к городу на Неве фашистские войска. Остановив врага, смертью храбрых пали здесь тысячи красноармейцев и ополченцев. Вечная им память.
Последний поезд
Всю ночь шумели тракторы с горючим. Я уснул на скамейке в станционном зале ожидания, мама не смогла меня разбудить, поезд (в 3.41 ночи) ушел без нас. Мы уехали около восьми утра на поезде, которого в расписании не было. Нам сказали, что, вероятно, он последний и, может быть, придется выдержать бомбардировку. Два дня назад неподалеку от станции Мшинская фашистские летчики разбомбили пассажирский состав. Уцелевшие уползали от железнодорожного полотна по болоту.
Наш поезд то и дело останавливался, и тогда был слышен гул немецких авиационных моторов. В Гатчине всех попросили выйти на платформу и предъявить документы. Пахло дымом. Наверное, недавно была бомбежка. Проверили паспорта и разрешили занять свои места в вагонах.
И вот наконец-то Варшавский вокзал. Санитарные машины, медсестры с красными крестами на белых повязках, множество раненых. Ожидая трамвая, я рассматривал заклеенные крест-накрест бумажными лентами оконные стекла.
Папы дома не было. Исхудавший и обросший, он появился через два дня: был на оборонных работах в Волосовском районе. Потом и мама, учительница русского языка и литературы, рыла окопы за Московской заставой. Ее школа № 356 оказалась в двух шагах от линии фронта.
Мы собирали вещи, но остались в Ленинграде. Отцу было 48 лет, в армию его не призывали, а покинуть техникум при фабрике "Скороход" не разрешили.
В первый раз мне стало страшно
31 августа мы с мамой зашли в мою школу № 299 у Пяти углов. Нам сказали, что занятий не будет. И я стал заниматься дома по программе второго класса. Через несколько дней немцы начали обстреливать город из дальнобойных орудий. Первые же снаряды попали в дом на близкой от нас Глазовской улице. Оторвало второй и третий этажи, а четвертый чудом уцелел. В один из осенних дней нас с папой чуть не убило, когда мы с ним были на углу Литейного и улицы Белинского.
8 сентября, в день маминых именин, мы с ней гуляли в Сангаллиевском саду. Завыли сирены: воздушная тревога! Мы перешли Лиговскую улицу и укрылись в какой-то парадной. Вскоре послышалась стрельба, загудели самолеты. Я подошел к окошку парадной и увидел десяток фашистских бомбовозов. В голубом небе множество белых, похожих на одуванчики, разрывов зенитных снарядов, а самолеты упорно лезут вперед, ни одного не подбить. Впервые с начала войны (и в последний раз) мне стало страшно. Пальба удалялась, наконец все стихло, а из-за домов на другой стороне Лиговки выполз дым коричневого цвета. Потом он почернел и почти закрыл небо. Поздно вечером мы с папой поднялись на чердак нашего дома. Черный дым поднимался струйкой и в конце концов исчез. Сгорели Бадаевские продовольственные склады.
В этот день, 8 сентября 1941 года, началась 900-дневная блокада. Много чего пришлось повидать и пережить. Самым страшным были смерти от голода отца, бабушки, соседей по дому, школьных и дворовых товарищей. А самым радостным было полное освобождение от вражеской блокады 27 января 1944 года. Ровно за 50 дней до этого мне, одиннадцатилетнему школьнику, вручили медаль "За оборону Ленинграда", чем очень горжусь.