Пристальное чтение
Юкио Мисима. Море изобилия: Несущие кони. Роман. / Пер. с японского Е. Струговой. СПб.: Симпозиум, 2004. Владимир Марамзин. Сын Отечества. Новая проза. Париж: Эхо, 2003.Анита Брукнер. Очередное важное дело. Роман. / Пер. с англ. М. Гальпериной. М.: Росмэн-Пресс, 2004.
"Несущие кони" Мисима написал за год до того, как совершил харакири. Ожидание смерти проходит лейтмотивом через роман. Группа молодых людей организовывает монархический заговор. Убив грязных политиков и финансистов, кажется им, можно разрешить все проблемы Японии. Через год что-то подобное попытался совершить сам писатель. И изобразил неизбежный провал такого предприятия.
Два великих японца двадцатого века, Мисима и Куросава, - почти полные противоположности друг другу. Мисима - патриот, националист, поклонник идеи великой Японии. Куросава - западник: даже когда пытался совершить самоубийство, то не последовал национальным традициям, а резанул себя бритвой по горлу. Чуть ли не единственная точка их пересечения - Достоевский, который в свое время мечтал помирить почвенников и западников.
В "Несущих конях" показано, что одно убийство неизбежно тянет за собой другое, поэтому единственный выход - убить и совершить харакири. Христианин Достоевский, конечно, до такого бы не додумался. Но сам ход мыслей близок. Как и вообще близок к прозе столь ненавидимых им европейцев Мисима. Размеренное течение мысли, "медленная съемка", перемежается взрывами эмоции, которые к концу становятся все сильнее и сильнее.
Вторая линия "Несущих коней" о судье Хонде, который подчинил себя Закону (именно так, с прописной), все выверил в своей жизни. Но в нее неожиданно врывается Исао, глава повстанцев. Хонда считает, что он - реинкарнация его умершего друга. Как в "Отверженных" Гюго: земная правда ломает правду Закона, и Хонда бросает место судьи, становится адвокатом, чтобы защищать Исао. Только у Мисимы в жизнь служителя Закона вторгается правда не земная, а скорее небесная. А Бог (или боги) жесток - он требует самоубийства. Впрочем, Мисима не считает это жестокостью: харакири для него - прекрасный и желанный конец. • Алексей Елисеев
Тот самый - явно тот самый - "Трамвай развозит горожан" издал такую книжку в ленинградском Детгизе лет тому страшно сказать, ее потом из библиотек изъяли, а дома у меня была. Потом исчез: через СИЗО - во Францию. Самое главное - развелся с литературой; не знаю, кто кого бросил. Вот, вернулся к ней после всего - случай не банальный.
Такая судьба. Еще разберут ее на причины - на пружины, - или сам расскажет, не наше дело, а вот сухой - ни молекулы воды - остаток, несколько текстов.
Подозреваю, есть одиночество страшнее, чем одиночество вдвоем: когда, например, человек надоел сам себе и не откликается на собственный голос, и внутренняя речь окружена только эхом:
"У меня есть талант! У меня был талант! У меня был разработан вариант на две жизни. Я всех безвинно обманул. Меня безвинно обманули! Я хочу прожить еще долго и умереть не от смерти. Кое-кто решит: он безвинно скончался. Я хорошо начинал, но Господь проиграл меня, как воры в карты, играя с ангелами в поддавки по маленькой".
Ангелы, получается, выиграли. В поддавки, как в карты. У Господа, как у воров. Марамзин нарочно и с удовольствием не полирует слов, не закругляет фраз, оставляет зазоры, не устраняя заноз. Скажем: "Перешла пешком дорогу черная птица и зловеще прикрыла свой собачий грустный глаз белым кожаным веком рептилии". Или, скажем: "РПЦ навсегда займет достойное место ВЦСПС в национальном сознании прихожающих ее людей".
Избегает мелодии. Проза должна работать, а не петь. Двигаться, не сбавляя скорости на поворотах. Не теряя контакта с электричеством. Подражая трамваю.
Одиннадцать рассказов и две повести с остановками. Два отброшенных варианта жизни. Ленинградский вариант называется "Трамвай длиною в жизнь". Парижский - как старинный петербургский журнал.
Любил - и не разлюбил - Платонова, Бродского, живопись, электрички, трамваи, женщин. Не любил - и не полюбил - себя. Любит жить. И не любит выдумывать.
А энергию желания всю сохранил. Но чтобы выразить ее без искажающих потерь, действительно нужна новая проза. Марамзин всегда хотел писать только новую прозу. Это, похоже, ни для кого уже невозможно. Приходится довольствоваться просто своей. Сочиняя такие фразы, чтобы по ним шел ток и сюжет разгонялся, пока рельсы не кончатся.
Пока не вспыхнет что-то вроде медленной цветной молнии, ослепительно преображающей все, что было.
Один рассказ Марамзина войдет, вот увидите, во все антологии. Особенно когда его переведут на языки. Называется - "Кот". Подозреваю, что написан не вчера. И что к тому же дописан попозже. Как бы то ни было, за исключением двух последних ненужных страниц - это и есть новая проза. В смысле - совсем настоящая. В аккурат между Львом Толстым и Кафкой. Мало на свете текстов с таким ужасом и жалостью, и юмором, и чтобы простой слог случая сам собою поднимался на такую высоту.
Историю нашей литературы писала тайная полиция - топором дровосека. Вот и Марамзину не поздоровилось. То есть нам опять же, не повезло.
Тут бы надо еще предложение в противовес, про историческую справедливость - типа писатель молодец, а мерзавцы повержены, - придумайте сами. • С. Гедройц
Старик Юлиус Герц живет в Лондоне совершенно один. Он посвятил всю свою жизнь родным, а для себя ничего не оставил. Герц заботился о матери, безвольном отце, нерадивом братце, сошедшем с ума. И всю жизнь любил одну женщину - свою кузину Фанни. Она же была высокомерна и практична.
Роман написан от лица Юлиуса, который стареет, вспоминая свою жизнь. Старение и является сюжетом "Очередного важного дела". Причем это процесс именно физический: Герц начинает принимать таблетки, у него появляется одышка, он теряет сексуальные возможности. Когда Фанни соглашается ответить ему взаимностью, уже слишком поздно.
Роман написан с явным сочувствием к мужчинам, которое, впрочем, напоминает жалость: женщины и сильнее, и в жизни устроиться умеют лучше. Юлиус - вечный диккенсовский мальчик, кормящий всю семью. Только вместо фабрики, производящей ваксу, - магазин пластинок. К несчастью, со времен Диккенса появился психоанализ. Лет сто назад получился бы из "Очередного важного дела" нормальный физиологический очерк. Теперь - прием у психоаналитика. И Юлиус, и Фанни, оказывается, были подавлены своими матерями. Фрейд был бы в восторге. Появляется и влечение старика к юной девушке - в общем, все по правилам. Вспоминается из Довлатова: "Мне сон приснился... Вроде бы у меня появляются крылья. А дальше - как будто я пролетаю над городом и тушу все электрические лампочки. "Лампочки? - заинтересовался Фима. - Ясно. По Фрейду - это сексуальная неудовлетворенность. Лампочки символизируют пенис. - А крылья? - Крылья, - ответил Фима, - тоже символизируют пенис". Но такой иронии у Аниты Брукнер не появляется. В какой-то момент излияния Герца начинают поднадоедать. Все ждешь, когда же начнут выпадать скелеты из шкафов. А выясняется, что никаких скелетов и не было. • Алексей Елисеев