ГЕНИЙ С КАМЕЛИЯМИ
В издательстве "Эксмо" вышла книга Соломона Волкова "Шостакович и Сталин: художник и царь".<br>
Про то, что композитор не любил диктатора. Совсем. Ни разу в жизни не поддался госпсихозу. То есть оказался крепче буквально всех прочих одаренных вольняшек. Судя по этой книге, настолько несгибаемый был у Шостаковича иммунитет, что Пастернак, Мандельштам, Булгаков смотрятся рядом как истеричные пожилые гимназистки.
Ничего невероятного. Замятин, Платонов, Ахматова, Бабель, Пильняк, Шварц тоже вроде не благоговели.
Шостакович, по словам Соломона Волкова, чувствовал круче: ненавидел и презирал.
Постоянно кормил этой ненавистью и презрением свою музыку. Регулярно бросал тирану прямо в рябое лицо железный аккорд, облитый горечью и злостью.
А Сталин ничего не замечал. И Сталинские премии вручал.
Общий счет приблизительно такой.
Сталин - Шостаковичу: две проработки в советской печати (1936 и 1948), но зато пять премий (три - после первой проработки, две - после второй), всего на сумму около полумиллиона рублей, плюс - как личный презент - еще шестьдесят тысяч, большую квартиру в Москве и зимнюю дачу. Плюс разные номенклатурные примочки. Плюс вообще оставил в живых.
Шостакович - Сталину:
Четвертую симфонию (1936), в которой "недвусмысленным образом проводит параллель между современным ему Советским Союзом и зачумленным городом из греческого мифа". "В музыке Шостаковича - заклинание: "Умри, Кащей-Сталин! Умри! Сгинь, Поганое царство!"
Пятую симфонию (1937), где "Шостакович трактовал изображенный им в финале "праздничный" марш как шествие осужденных на казнь: потрясающий и устрашающий, но одновременно абсолютно точный, почти натуралистический образ, если помнить о ситуации Большого Террора и сопровождавшей его массовой истерии..."
Седьмую симфонию (1941), в которой пресловутая тема "гитлеровского нашествия" на самом-то деле, как оказалось, описывает предвоенные сталинские репрессии. Шостакович лично рассказал Соломону Волкову: "Я чувствовал, что это моя обязанность, мой долг. Я должен был написать реквием по всем погибшим, по всем замученным. Я должен был описать страшную машину уничтожения. И выразить чувство протеста против нее".
"Антиформалистический раек" (1948), где Сталин и Жданов изображены злобными кретинами под фамилиями Единицын и Двойкин.
Наконец, "Песнь о лесах" (1949) и музыку к кинофильму "Падение Берлина" (1950). В этих двух вещах, между нами говоря, Сталин немножко и впрямь воспет (так что пятая премия выдана по делу), но:
после смерти вождя оратория исполнялась без "дежурных фраз" и пользовалась успехом как ни в чем не бывало; значит, не стоит о них вспоминать;
и музыка к "Падению Берлина" тоже пригодилась; в Десятой симфонии (декабрь 1953 года), насквозь автобиографичной, она использована для посрамления тирана. "Обрушивающееся на слушателя безумное, устрашающее скерцо (вторая часть симфонии) - это музыкальный портрет Сталина".
В общем, история потрясающая. Сталин полностью в дураках. Семнадцать лет подряд Шостакович обманывал его как мальчишку, получая за это щедрое содержание. Регулярно изменял и над прахом надругался. И потом еще двадцать с чем-то лет ругался, и опять с большой пользой для музыки, с выгодой для себя. Действительно, выходит, был умнейший человек в России. Ничего подобного не удавалось никогда и никому.
Факты (разумею не премии, не дачу, а гражданские подвиги) рассказаны не впервые: они записаны Соломоном Волковым со слов Шостаковича в знаменитой книге "Свидетельство" четверть века тому назад. Но мемуары, знаете, такой жанр: пока человек поливает других, ему верят охотно, а когда пытается отмыться сам (типа - и вы, неумные потомки, меня - такого-то! считали трусом, приспособленцем! - эх, вы!), читатель отводит глаза. Тем более что речь о подтексте музыки. Мало ли как можно истолковать ноты, особенно - задним числом.
Хочется еще каких-нибудь доказательств. А потом, вдобавок, и разъяснений: почему все-таки эта грандиозная авантюра - против параноика всех времен - расплавленный оркестром свинец прямо в мохнатое ухо! - не только не вышла Шостаковичу боком, а, наоборот, дала препитательные плоды?
Так вот. Про Десятую - автору книги сказал сам автор симфонии, а его сын подтвердил. Кроме того, как мы уже знаем, "сталинская" часть "во многом построена" на музыке к "Падению Берлина", "где вождь был заметным персонажем". Раз памфлет перекликается с дифирамбом, - стало быть, адресат у них один. Логике поддакивают психология с хронологией: адресат как раз поставил боты в угол - разве можно было пропустить такой момент?
Про Седьмую - во-первых, Дмитрий Дмитриевич сам говорил, и не только автору, "что Седьмая, да и Пятая тоже, - не только о фашизме, но о нашем строе, вообще о любом тоталитаризме". Опять же хронология: симфония сочинялась еще до войны. Но вот и анализ музыкального текста (наконец-то! Мы же знаем, что есть наука музыковедение; понаблюдаем, как действует): "И тогда естественным будет обратить к защитникам официальной трактовки Седьмой "наивный" вопрос: почему тема "нашествия" начинается в оркестре у струнных очень тихо, пианиссимо, и лишь постепенно разворачивается и наползает на слушателя, превращаясь в ревущее чудовище? Ведь нацисты сразу обрушились на Советский Союз всей своей военной мощью... Ничего похожего в музыке Шостаковича нет. Если это и нашествие, то оно приходит скорее изнутри, чем извне. Это не внезапное нападение, а постепенное овладение, когда страх парализует сознание..."
Опять убедительно. И не все ли равно, что современники поняли не так? Что автор сделал все, чтобы им ничего подобного и в голову не пришло? Похоже, больше всего на свете Шостакович боялся быть понятым правильно.
Почему и про Пятую в том же 1937 году преспокойно напечатал в газете - что это "деловой творческий ответ советского художника на справедливую критику". И вот некоторые недалекие западные музыковеды до сих пор - "отметая высказывания на этот счет самого композитора, предпочитают видеть (может быть, слышать? Речь о финале симфонии. - С. Г.) не отражение трагической ситуации 30-х годов, а искреннее ликование. При этом полностью игнорируется реальная обстановка, в которой эта музыка сочинялась".
Признаюсь, и передо мной появляется и ползет через всю страницу так называемый червь сомнения. Западные - ладно, что с них возьмешь, но товарищ-то Сталин обстановку разве не просекал? Не отличил бы, к примеру, первомайскую демонстрацию от толпы зеков, гонимых на убой?
Русскому гению, разъясняет Соломон Волков, подобают три ипостаси: Самозванец, Юродивый и Летописец (см. оперу Мусоргского "Борис Годунов"). И первые два обличья - защитные маски. Так вот, Шостакович, дамы и господа, орудовал этими защитными масками вовсю. С особенным блеском играл юродивого. Но не такого, как в опере, - который, убейте, не станет молиться за Царя-Ирода, - совсем наоборот: помолится на всю площадь, и балет из жизни кубанского колхоза сочинит, и песню о встречном плане, и марш по заказу МВД, и государственный гимн, и вступит в правящую партию, и против Сахарова подпишет, и все, что угодно.
Такой трагический гамбит: добровольно пожертвовать личностью, а спасти организм и гений.
А великий кормчий, дескать, купился. То есть игру-то видел насквозь, но предложенная ему роль соответствовала каким-то его политическим и прочим видам. "Это было их танго". Сталина и Шостаковича.
То есть сплошной расчет. Ни крошки любви, хотя бы невзаимной. Сталин, видимо, утешался тем, что зато музыка - вылитый он.