ПОМРАЧЕНИЕ ОБРАЗА
Русская классика любила Петербург, но странною любовью<br>
Литература северной столицы родилась в середине XVIII века и вплоть до 1820-х годов знала только один жанр - хвалебные оды родному городу. А потом, вдруг сменив розовые очки на темные, почти до самого конца XIX века не могла отыскать для Петербурга ни одного доброго слова.
В МРАЧНОМ ЖАНРЕ
По-настоящему это началось, как водится, с А. Пушкина. В 1831-м он написал "Станционного смотрителя", в 1833-м - "Медного всадника", в 1834-м - "Пиковую даму". Эти две короткие повести и поэма на десятилетия вперед сформировали новый характер петербургской литературы - мрачный, желчный, подчас просто страшный. Так появился новый жанр - петербургская трагедия. Причем виновником всякий раз оказывалась северная столица. Именно туда красавец гусар увез дочь станционного смотрителя. Там Евгения свела с ума взбунтовавшаяся невская стихия. А Германн, одержимый идеей разгадать три заветные карты, до смерти напугал старую графиню.
Дальше - больше. После Пушкина одно за другим стали появляться произведения, антипетербургская направленность которых бросается в глаза сразу, уже по названиям на обложках: "Записки сумасшедшего", "Бедные люди", "Униженные и оскорбленные", "Бесы", "Петербургские трущобы"...
Под обложками - то же самое. Н. Гоголь, "Невский проспект": "Земля снегов, где все мокро, гладко, ровно, бледно, серо, туманно". А. Писемский, "Тысяча душ": "Город без свежего глотка воздуха, без религии, без истории и без народности". В. Соллогуб, "Тарантас": "Весь Петербург кажется огромным департаментом, и даже строения его глядят министрами, директорами, столоначальниками, с форменными стенами, с вицмундирными окнами". И. Гончаров, "Обыкновенная история": "Заглянешь направо, налево - всюду обступили вас, как рать исполинов, дома, дома и дома, камень и камень, все одно да одно... нет простора и выхода взгляду: заперты со всех сторон, - кажется, и мысли и чувства людские тоже заперты".
Петербург в этих книгах страшен в любую погоду, в любой сезон, днем и ночью. Летом здесь "жара... страшная, к тому же духота, толкотня, всюду известка, леса, кирпич, пыль и... летняя вонь..." (Ф. Достоевский, "Преступление и наказание"). Зимой "мокрый снег пополам с мелким дождем... Туман и холод... Дикий воздух, дикий вечер, и все какое-то дикое, угрюмое" (В. Крестовский, "Петербургские трущобы"). Осенью "ночь... ужасная... - мокрая, туманная, дождливая, снежливая, чреватая флюсами, насморками, лихорадками, жабами, горячками всех возможных родов и сортов...". (Ф. Достоевский, "Двойник"). Весенним вечером "по небу ходили низкие и хмурые тучи; с моря дул порывистый, гнилой ветер и засевал лица прохожих мелко моросившею дождливою пылью. Над всем городом стояла и спала тоска неисходная" (В. Крестовский, "Петербургские трущобы").
В общем, жить здесь абсолютно невозможно. В "Записках из подполья" Достоевский так и говорит: "...сугубое несчастье обитать в Петербурге, самом отвлеченном и самом умышленном городе на всем земном шаре".
"МАЛЕНЬКИЕ" И "БОЛЬШИЕ"
Неудивительно, что и люди, населяющие это жуткое пространство, подстать своей столице. По словам Свидригайлова из "Преступления и наказания", "это город полусумасшедших".
Более корректные литературоведы "полусумасшедших" называли "маленькими людьми". Но вот что характерно: по сравнению с Пушкиным эти "маленькие" у его последователей стали еще "меньше". В произведениях основоположника нашей современной литературы "маленький человек" непременно обладал чувством внутреннего достоинства, а потому в самой отчаянной ситуации способен был на бунт, пусть даже слабый и неудачный. К примеру, станционный смотритель, прежде чем запить горькую и погибнуть в пьянстве от того, что лишился любимой своей Дуни, идет в Петербург, является к ротмистру Минскому (человеку, который стоит на неизмеримо более высокой ступени социальной лестницы) и находит в себе силы объясниться с похитителем. Сверх того, когда ротмистр выпроваживает посетителя, сунув ему за рукав деньги, старик, очутившись на улице, бросает эти деньги на землю и в гневе втаптывает их сапогом в грязь. Что уж говорить о Евгении из "Медного всадника", который самому великому императору, "злобно задрожав", шепчет: "Ужо тебе!.." Большинство же литературных героев последующих десятилетий совершенно безответны. Они если и решаются на бунт, то или напившись пьяным (Девушкин в "Бедных людях"), или сойдя с ума (Поприщин в "Записках сумасшедшего"), или и вовсе после смерти, превратившись в привидение (Башмачкин в "Шинели").
Школьные учителя всегда объясняли нам, что в трагедиях этих "маленьких людей" виноват царизм, а если конкретней - Петербург как "яркий представитель" самодержавной России. Но давайте заново, непредвзято перечитаем хотя бы откровения Макара Девушкина: "...я человек неученый; читал я до сей поры мало, очень мало читал, да почти ничего..."; "...что я теперь в свободное время делаю? Сплю, дурак дураком"; "...всякое состояние определено Всевышним на долю человеческую. Тому определено быть в генеральских эполетах, этому служить титулярным советником; такому-то повелевать, а такому-то безропотно и в страхе повиноваться". Кто же это, как не мало образованный, ленивый, бесхарактерный человек, покорный начальству и судьбе, а потому сам виноватый в собственном положении?!
Казалось бы, таких, как он, даже трудно представить себе "большими". Их можно только жалеть на уроках литературы и в школьных сочинениях. Но вот счастливый случай, дающий вдруг власть над ближними, или незначительная мутация генов, при которой бесхребетность трансформируется в пронырливость, и - на месте забитого горемыки вырастает монстр. Не только в петербургской, но и во всей русской литературе таких единицы. Клон Голядкина из "Двойника" Достоевского, в мгновение ока сумевший по чужим спинам взобраться наверх и подмять под себя все и вся. Расплюев из "Смерти Тарелкина" А. Сухово-Кобылина, кричащий: "...сам я свету Божьего бегал... вот этих петличек дрожал - а теперь меня дрожать будут!.. Раболепствовать будут!". Патологический садист учитель Передонов из "Мелкого беса"
Ф. Сологуба... Зато после 1917 года в реальной жизни их будут миллионы: среди партийных и государственных чиновников, чекистов-следователей и особистов, стукачей и управдомов, продавцов и завмагов - всех, кто прежде был ничем, но стал всем.
ЛЮБИТ... НЕ ЛЮБИТ?..
В. Соллогуб вспоминал, что М. Лермонтов "...любил чертить пером и даже кистью вид разъяренного моря, из-за которого подымалась оконечность Александровской колонны с венчающим ее ангелом". В записных книжках Достоевского после слов "Люблю тебя, Петра творенье" - приписка: "Виноват, не люблю его". А. Григорьев в одном из стихотворений декларировал: "...я чужд тебе, великолепный град".
Историки литературы объясняли эту нелюбовь к Петербургу политическими факторами: сперва - крушение надежд, связанных с обещанными Александром I реформами, а потом - поражение восстания на Сенатской площади, обернувшееся расправой с декабристами и тридцатилетним реакционным правлением Николая I. Все так, да только ведь и в другие времена северная столица знавала крушения надежд и неудачных правителей. К тому же, когда с началом 1860-х годов, при Александре II, развернулись долгожданные либеральные реформы, антипетербургские тенденции в нашей литературе тоже почему-то нисколько не изменились. Нет, тут явно были иные причины.
Одна - чисто литературная: в 1820-е годы российская словесность выросла из детских штанишек восторженных од и поверхностных сатир до анализа социальных проблем и глубокого психологизма.
Другая причина - сугубо личная. Почти все авторы петербургской литературы XIX века не были коренными столичными жителями и к тому же происходили из небогатых слоев. Вполне естественно, столичный, кастовый Петербург каждого из них встречал без ласки, заставляя подолгу, зачастую в жесточайшей нужде и лишениях пробивать себе дорогу в светские гостиные, редакции и издательства. Как сказал Н. Некрасов, "...Милый город! где трудной борьбою // Надорвали мы смолоду грудь..."
Наконец, третья причина - в самом столичном статусе Петербурга. Все эти бедные чиновники из района Коломны, попрошайки, калеки и юродивые с Сенной площади, мазурики и проститутки из Вяземской лавры ничем не отличались, скажем, от московских. Однако нигде контраст нищеты, социального бесправия и бездарности властей не был таким вопиющим, как здесь, рядом с царским двором и напыщенным, великолепным административно-архитектурным фасадом империи. Именно поэтому, надо думать, вышедший в 1845 году некрасовский альманах назывался "Физиология Петербурга", а не "Физиология Москвы". Некрасов, который скоро стал одним из самых преуспевающих издателей, наверняка понимал, что очерки об изнанке большого города легко создать и на московском материале, но в этом случае они воспринимались бы скорей как бытописательство, тогда как аналогичное описание типов и нравов столичных низов - это бомба.
Иными словами, дело было вовсе не в нелюбви писателей к Петербургу. Как для ученого собака в виварии - прежде всего средство, позволяющее сделать научное открытие, так для петербургской литературы XIX века невская столица была всего лишь возможностью наиболее рельефно обнажить язвы того общественного устройства, которое является неотъемлемым следствием деспотизма.
Однако, если все же говорить о чувствах, петербургские писатели, несомненно, любили этот город. Но только строго по некрасовской формуле: "То сердце не научится любить, // Которое устало ненавидеть".