ГЛАВНАЯ ЕГО ТЕМА - ТЕМА СОВЕСТИ
25 сентября исполняется 100 лет со дня рождения Дмитрия Шостаковича. <br>Сегодня на страницах "НВ" - великий композитор в воспоминаниях тех, кто знал его лично
"ОТ ЛЮБЯЩЕГО И ПРЕДАННОГО ШОСТАКОВИЧА"
Теперь, по прошествии лет, мне стало ясно, что я жил в эпоху Шостаковича. В годы репортерской молодости мне посчастливилось дважды общаться с Дмитрием Дмитриевичем. Одна из встреч произошла 23 декабря 1974 года. В тот день Дмитрий Дмитриевич приехал в Ленинград на премьеру своей сюиты "Сонеты Микеланджело Буанаротти". Это сочинение он посвятил молодой жене Ирине Антоновне. Ему захотелось дать интервью. И дирекция Малого зала Филармонии выбрала для разговора меня...
Здороваясь, Дмитрий Дмитриевич протянул мне правую руку для рукопожатия, придерживая ее левой. Сначала он хотел побеседовать в кабинете художественного руководителя, но, вспомнив, что впереди несколько ступенек, передумал. Ему было тяжело ходить. Мы присели в задних рядах.
Шостакович сказал, что сегодня стихи прозвучат в переводе видного советского литературоведа Абрама Эфроса. "С большим уважением относясь к работе Эфроса, я все же хотел, чтобы к стихам приложил руку настоящий поэт", - объяснил Шостакович, назвав имя выдающегося советского поэта - Андрей Вознесенский. Перевод готов. Но работа закончена только вчера, и Нестеренко не успел разучить сюиту с новым текстом. Это будет исполнено в Москве.
- Вы впервые поручаете Евгению Нестеренко премьеру своего сочинения? - поинтересовался я.
- Я никому ничего не поручаю, - поправил меня Шостакович. - Я ПРОШУ. И Евгений Евгеньевич пошел мне навстречу, за что я ему очень признателен.
Говорить с ним было легко. В этом общении "без дистанции" заключалось величие человека, которому незачем подчеркивать свою значительность. Так что могу сказать, что десять минут жизни гения принадлежат только мне.
Был случай, когда я нарушил цензурное требование советских времен: ТАСС информирует только о фильмах, допущенных к прокату. Эта история связана с лентой "Шостакович. Альтовая соната" Семена Арановича и Александра Сокурова. Режиссеры пригласили меня на студийный просмотр. Фильм настолько захватил меня своей пронзительной интонацией, что я написал информацию, забыв, что надо ждать "акта приемки". Заметка появилась в "Советской культуре" в тот момент, когда фильм уже распекали в Смольном. И от неприятностей меня уберегло только то, что я во время этого скандала был в отпуске.
...Была и другая история. На тассовской ленте вышла моя информация о неоконченной опере молодого Шостаковича "Сказка о попе и о работнике его Балде" для неосуществленного мультфильма. Заметку о сенсационной находке дала газета "Правда". Ее прочитали в Малом театре оперы и балета (ныне Театр имени Мусоргского) и позвонили биографу композитора Софье Хентовой с предложением написать либретто на эту музыку. Так в репертуаре театра появилась неизвестная опера Шостаковича. Она с успехом шла много лет и даже ставилась за рубежом.
А еще посчастливилось мне познакомиться с его первой музой, которой он в 13 лет посвятил фортепианные прелюдии, зашифровав посвящение в инициалах Н.К. Незнакомкой оказалась Наталья Николаевна Кубе (Шабанова). Она узнала о посвящении спустя почти семь десятилетий после их знакомства.
Как человек Дмитрий Дмитриевич раскрылся для меня в автографе на своем портрете, подаренном ребятам 235-й школы. Они создали музей "А музы не молчали", посвятив один из разделов блокадной премьере Ленинградской симфонии. Подписался он так: "От любящего и преданного Шостаковича". В этих словах и заключена вся его суть.
Олег СЕРДОБОЛЬСКИЙ, обозреватель СПб. ТАСС, специально для "Невского времени"
"ОН БЫЛ СКРОМНЫМ ПАССАЖИРОМ"
Когда я прохожу мимо Большого зала Филармонии, всегда останавливаюсь перед мраморной доской: "Здесь, в Большом зале Ленинградской филармонии, 9 августа 1942 года оркестр Ленинградского радиокомитета под управлением дирижера К.И. Элиасберга исполнил Седьмую симфонию Д.Д. Шостаковича". И память переносит меня к незабываемым дням июля 1972 года, когда в списках пассажиров, отправляющихся из Ленинграда в Лондон на турбоэлектроходе "Балтика", где я в то время служил пассажирским помощником капитана, оказалась фамилия Шостакович.
Когда началась посадка пассажиров, на палубе собралось много народу. Вот и он - одет очень просто: серый повседневный костюм, светлое кепи. По трапу поднимался медленно и долго, по коридору шел походкой не совсем здорового человека.
Меня предупредили, что Дмитрий Дмитриевич недавно вышел из больницы, поэтому нужно оберегать его покой и сделать все возможное, чтобы морское путешествие доставило ему как можно меньше неудобств.
По просьбе шеф-повара я спросил, какие кушанья больше всего любит Дмитрий Дмитриевич, не пожелает ли он, чтобы ему готовили что-нибудь специальное на завтрак, обед, ужин.
- Мне нравится, как кормят пассажиров. Что же я буду выделяться?! Не беспокойтесь, пожалуйста, отдельно для меня ничего не нужно, - смущенно отвечал он.
В середине путешествия я сказал Шостаковичу, что на судне много почитателей его таланта, и, конечно, всем им хотелось бы пообщаться с любимым композитором. Дмитрий Дмитриевич грустно улыбнулся и пошевелил своей,уже плохо работавшей,правой рукой:
- Я никудышный оратор. Вот если бы не рука... с удовольствием сыграл бы.
Товарищи по команде постоянно интересовались, не подвержен ли он морской болезни. "Наверное, целыми днями принимает таблетки от качки", - высказывали предположения. Шостакович оказался непоседой, его можно было увидеть то на корме, то на носу судна, то прогуливающимся по палубе.
В том рейсе Северное море встретило нас свежим семибалльным ветром. Большая часть туристов перешла в горизонтальное положение - залегла по койкам, многие запросили таблетки. В некоторые каюты даже пришлось заглянуть врачу. Дмитрия Дмитриевича я видел в тот день стоящим на палубе и порадовался за него - настоящий моряк!
В тот рейс мы работали над красочным буклетом нашего лайнера и снимали на широкоформатные цветные слайды музыкальный салон, рестораны, библиотеку, бары, холлы, просили некоторых пассажиров позировать. Обратились с просьбой и к Шостаковичу - сфотографировать его для будущего буклета. Он сразу же согласился. Почти час "колдовали" в его каюте, создавая нужное освещение, сделав бесчисленное количество дублей. Уж очень хотелось получить удачное фото. Дмитрий Дмитриевич безропотно выполнял все просьбы: садился в кресло, вставал, читал журналы за столом, фотографировался без журнала, поворачивал голову вправо и влево, чтобы получился профиль, анфас. В общем, проявил высокую дисциплинированность и не единым жестом или намеком не показал, что наша "музыка" ему надоела. Забегая вперед, скажу, что вышедший через год буклет с фотографией Шостаковича стал лучшим сувениром для наших туристов.
Лондон. Лайнер ошвартовался у причала. На борт поднялись представители власти. Оформление туристов, как всегда, происходило в музыкальном салоне. Но Шостаковичу трудно было подниматься по крутому трапу.
- Сэр! Не можете ли вы послать вашего офицера в каюту "люкс" и оформить въезд в страну нашего пассажира? Он не очень хорошо себя чувствует, - обратился я к старшему иммиграционнику и показал в списке фамилию пассажира.
- "Балтика" привезла Шостаковича?! - не скрывая изумления, произнес англичанин. Он тут же подозвал одного из своих сотрудников, и мы прошли с ним в каюту "люкс". Тут меня удивил иммиграционник. Я знал его как суховатого, педантичного и малоразговорчивого человека. А сейчас, прищелкнув каблуками, он сказал:
- Прежде чем поставить штамп в ваш паспорт, господин Шостакович, разрешите от имени многочисленных поклонников и почитателей вашей музыки в нашей стране сердечно поприветствовать вас.
Я поспешил перевести слова англичанина. Дмитрий Дмитриевич смущенно улыбнулся, тихо произнес "спасибо" и протянул паспорт.
Есть в полицейской карточке, которую необходимо заполнить по прибытии в Англию, графа "профессия". Карточку стал заполнять сам иммиграционник, списывая данные с паспорта Шостаковича. Он написал: композитор. Потом, задумавшись на секунду, приписал слово "грейт", то есть "великий".
Евгений КУНИЦЫН
ПРИЗНАТЕЛЬНОСТЬ
Мстислав РОСТРОПОВИЧ, музыкант:
- Шостакович всю жизнь по-особому относился к Мусоргскому. Я дирижировал в Большом театре его вариант "Хованщины" и однажды поинтересовался:
- Дмитрий Дмитриевич, вот вы сделали новую партитуру "Хованщины", "Бориса Годунова". Вы ведь за это время могли написать свою оперу...
- Вы знаете, Слава, - ответил он, - я настолько этого гения люблю, что хочу восстановить все то, что было в его черновиках. Потому что Римский-Корсаков довольно много исправил там.
Музыка у Дмитрия Дмитриевича рождалась во время прогулок, а потом он приходил и записывал огромный кусок. Был у него на даче в Жуковке столик, за которым он любил работать. Под стеклом там лежал портрет Мусоргского, жуткий совершенно. Измученное лицо, черные впадины вокруг глаз. Я как-то спросил:
- Что это у вас, Дмитрий Дмитриевич, портрет такой странный? Может, лучше было бы поместить портрет Баха или Бетховена?
- Слава, - сказал он, - вы не понимаете, что, глядя в эти глаза, я очень много своих произведений выкинул в корзину.
Сергей СЛОНИМСКИЙ, композитор:
- Дмитрий Дмитриевич был очень щедрым и бескорыстным на помощь молодым коллегам. Когда Театр имени Станиславского и Немировича-Данченко обратился к Шостаковичу с предложением написать оперу "Виринея", он, зная мой цикл "Песни вольницы", порекомендовал меня. И я написал эту оперу. В это же время своему другу режиссеру Фридриху Эрмлеру он, будучи нездоровым, предложил меня для написания музыки к фильму "Перед судом истории", который был задуман как исповедь монархиста Шульгина. На худсовете на музыку обрушились некоторые консервативно настроенные люди. Тогда Эрмлер пригласил на просмотр Шостаковича. Он одобрил фильм, одобрил музыку, и его слово оказалось решающим. От Фридриха Марковича я узнал, что Шостакович хочет написать мне письмо. Я взмолился: ведь у него больная рука. Эрмлер посмотрел на меня мудрым взглядом старого человека: "Вы не хотите иметь письмо от Шостаковича?" - "Хочу, конечно. Но мне беспокойно за его руку". Через два дня я это письмо получил. Это был август 1965 года.
Вадим БИБЕРГАН, композитор:
- Мы со Славой Наговициным были последними учениками Дмитрия Дмитриевича, окончившими у него аспирантуру в 1966 году. Довольно часто мы навещали его в Доме творчества в Репино. Однажды он спросил, читали ли мы сказки Салтыкова-Щедрина. Разумеется, мы их читали.
- А сказку "Потеряли совесть" помните?
Сказка оказалась очень даже любопытная. Кто-то потерял совесть, и лежит она на дороге никому не нужная. И все проходят, сторонясь ее, потому что с совестью жить гораздо неудобнее, чем без совести.
В этом разговоре весь Шостакович виден. Здесь и гротеск, и его сарказм, и парадоксальность мышления, а вместе с тем глубина понимания современного состояния общества.
- Сейчас для художника, - сказал нам тогда Дмитрий Дмитриевич, - очень важно поднять тему совести. Потому что сдерживающие центры могут быть только в самом человеке. Пока мы не осознаем этого, ничего кардинально не изменится в нашем обществе.