ЧТО БЫЛО СЛЫШНО НА ФЕСТИВАЛЕ "БАЛТИЙСКИЙ ДОМ"
"Три сестры" порадовали петербургских театралов<br>
Символом XVI Международного театрального фестиваля "Балтийский дом", прошедшего в Петербурге в первых числах октября, стало изображение огромной ушной раковины. Перед спектаклем по фойе ходили молодые люди с бейджиками организаторов и просили зрителей ответить на вопрос "Чье ухо изображено на афишах?". Зрители изощрялись в остроумии. Вопрос о том, кто прислушивается к гулу театрального процесса, остался открытым, но гораздо интереснее было выяснить, что "всеслышащее" ухо могло услышать этой осенью на театральном фестивале.
Главным событием по традиции стал спектакль литовского режиссера Эймунтаса Някрошюса. На этот раз ожидалось нечто грандиозное: выдающийся современный режиссер-философ обратился к пьесе гениального поэта-философа Гете. Вся театральная общественность Петербурга прогуливалась по фойе "Балтдома" в предвкушении спектакля. Творчество Някрошюса всегда вызывало полемику. И все-таки даже самых невосприимчивых к языку Някрошюса зрителей не могли оставить равнодушными некоторые сцены невероятной чистоты и красоты, как, например, утро пасхи: юные девушки в одинаковых темных по-монашески платьях выходят на сцену и затевают игру. Они поют: "динь-дон", и их голоса - высокие, звонкие у одних и низкие, приглушенные у других - создают впечатление заутрени. А сами их тонкие, раскачивающиеся в такт пению тела становятся колоколами. И Фауст замирает, пораженный красотой и благостью утра, и его ночная сделка представляется вдруг омерзительной и постыдной.
Год назад нидерландский режиссер Люк Персифаль представил на фестивале скандальный спектакль "Отелло", вводя в текст Шекспира современную подзаборную лексику. Теперь той же обработке подверглась пьеса А. Чехова "Дядя Ваня". Но на этот раз наши уши, ставшие символом фестиваля, не решились наполнить нецензурными выражениями: синхронный перевод отсутствовал, вместо него, как в опере, была использована бегущая строка. Организаторы, видимо, сочли, что читать матерную брань глазами нам будет приятнее, чем слушать. В поток отборного мата был вкраплен чеховский текст, но не в равной пропорции - Чехова было меньше. Но тут уж воля зрителя: не хочешь, не читай. А посмотреть тоже было на что: профессор Серебряков танцевал откровенные танцы со всеми присутствующими на сцене дамами, Елена Андреевна задирала подол, демонстрируя Соне голубые трусики, Соня стаскивала штаны с Астрова, дядя Ваня целовал его в причинное место, а самого Астрова тошнило в заботливо подставленную Соней ладошку. Тот, кому принадлежит "всеслышащее" ухо - символ фестиваля, должно быть, не только глух, но и слеп, иначе не объяснить присутствие на фестивале подобного спектакля.
Но была на фестивале и радость. Ее подарил петербургским зрителям литовский режиссер Римас Туминас своим спектаклем "Три сестры". Дом сестер Прозоровых - сцена и люди, в нем живущие, постоянно разыгрывают какие-нибудь спектакли и часто заигрываются. Среди трех сестер "режиссером" и протагонистом безусловно является младшая - Ирина (Эльжбета Латенайте) - светловолосая школьница, хулиганка и насмешница. Она, замученная скукой и серыми буднями маленького городка, стремится все превратить в спектакль, театрализовать и свои именины, и ночной пожар, и вторжение хищницы Наташи в дом. Под стать ей и Маша, выбравшая для себя роль трагической героини: она не только ходит в черном, говорит с надрывом, но и пластика ее напоминает движения Одиллии. Маша от скуки сперва всего лишь позирует перед невзрачным Вершининым, и, только когда он пламенно заговаривает о будущей жизни, она увлекается им, уловив родственную ей самой страсть к трагедии и возвышенным речам. А в финале ее любовь, неожиданно для нее самой, оказывается не игрой: она без тени театральности и позирования хватает Вершинина за руку и держит его. И как бы он до боли не выкручивал ее руку, пытаясь освободиться, Маша со звериной, злой отчаянностью продолжает держаться за чужого мужа, пока сестры не оттаскивают ее. В этом спектакле моменты глубокого, психологически достоверного переживания сочетаются с игровыми, откровенно театральными приемами: Машина подробно сыгранная истерика заканчивается воплем, напоминающим народный плач, который подхватывают две другие сестры. Уход Тузенбаха Ирина переживает в танце, который внезапно обрывается: она падает как подкошенная, словно это ее настигла пуля Соленого. И в финале на тускло освещенном подиуме, который уже больше не притворяется домом, а стал тем, чем он есть на самом деле - подмостками, где разыгрываются трагедии, осиротевшие сестры танцуют свой последний танец.