В БЛОКАДУ Я СЪЕЛА БУЛЬОН ИЗ ВОРОБЬЯ...
Этот рассказ человека, пережившего блокаду, во многом похож на аналогичные воспоминания сверстников Марины Аникиевой. Хорошо, когда "дела давно минувших дней" - тяжелых, героических, неповторимых - становятся достоянием детей и внуков, когда молодые помнят о том, какими были их бабушки и прабабушки...<br>
Мне исполнилось 13 лет 22 июня 1941 года... Война! В сентябре семь человек нашей родни вместе с нами съехались в одной комнате площадью 20 квадратных метров на 5-й линии Васильевского острова. Мне досталось спать на сундуке у печки.
Все мужчины из нашей квартиры сразу ушли в военкомат записываться добровольцами на фронт. Папа ушел вместе с ними, но его не взяли, потому что он был гражданским архитектором. Ему сказали: "Мы верим, вы пригодитесь в городе для восстановительных работ".
У моей тети Алисы Ивановны Штоль (я ее звала просто Алисой) была маленькая четырехлетняя дочка, моя двоюродная сестра Лера. Она ходила в "очаг" - так в то время назывался детский сад. Когда Алисы не было дома, я за ней присматривала.
Мама и тетя старались не выдавать своего немецкого происхождения, поэтому не говорили со мной и Лерой на родном немецком языке. По понятной причине - процветающему тогда доносительству, это было опасно, особенно в коммунальных квартирах. Тетя была учительницей немецкого языка. В июле и августе она вместе с другими учителями и женщинами иных мирных профессий ежедневно ездила рыть окопы на оборонительных рубежах под Ленинградом. Тетя плакала, когда рассказывала, как немецкие "мессершмитты" с бреющего полета строчили из пулеметов по безоружным людям, которые пытались прятаться в только что вырытых ими же окопах.
В начале сентября кольцо блокады замкнулось. Занятия в школе были отменены. Нормы выдачи продуктов по карточкам катастрофически уменьшились. Начинался голод.
Мне, как подростку старше 12 лет, выдавали иждивенческую карточку. А папа и мама получали карточки служащих. На рабочую карточку выдавалось несколько больше хлеба, но тоже ничтожно мало. Поэтому в конце октября папа перешел работать на завод плотником и стал получать рабочую карточку.
Вскоре нормы снизились до предела - 125 г хлеба в день иждивенцу и 250 г - рабочему. Голод начал косить людей. Папа рассказывал, что на заводе он должен каждый день делать гробы для умерших. "Вчера человек разговаривал со мной, а сегодня я ему делаю гроб", - горестно говорил он.
Однажды мощная фугасная бомба взорвалась недалеко от нашего дома. Но при частых бомбежках и воздушных тревогах у нас не было сил спускаться в бомбоубежище.
Накануне 7 ноября нам с Лерой удалось на сахарные талоны получить по плитке шоколада весом 50 г.
Я отложила свою плитку на черный день. Опустила шоколадку в мешочек, который висел над моей лежанкой у печки. С тех пор я стала каждый день опускать в этот мешочек по маленькому кусочку хлеба размером в 1 куб. см, отрезая его от своего хлебного пайка в 125 г.
В декабре папу положили в лечебницу, где работала врачом его старшая сестра Шура. Папа очень ослаб и еле двигался.
Перед Новым годом по пути с работы мама нашла в снегу замерзшего воробья. Она принесла мертвую птицу домой (был 35-градусный мороз) и сварила мне на буржуйке полстакана воробьиного бульона.
Ранним утом 29 января я встала в очередь за хлебом. Прошел почти целый день, но хлеба не привозили. И вдруг я увидела папу. Он брел из больницы домой. Выглядел очень плохо, но предложил сменить меня в очереди. Я повела его к дому, потом вернулась к булочной, а хлеб получила поздно вечером...
Ночью папа умер. А вслед за папой, 2 февраля, умерла мама. Моим родителям, Дмитрию Сергеевичу и Екатерине Ивановне Колбасовым, было по 43 года. Я, угнетенная и истощенная, почти не плакала, когда их увозили завернутыми в простыни на саночках...
Весной 1942 года мой дядя и приемный отец Игорь Евгеньевич Голубцов (муж родной сестры папы), который занимался эвакуацией семей работников завода "Красная звезда", получил возможность вывезти из блокадного города несколько человек из нашей родни: больных, старых, малых. Для этого сначала надо было добраться пешком до Финляндского вокзала, потом ехать по железной дороге к Ладожскому озеру, откуда начиналась Дорога жизни. Но я была страшно слаба и понимала, что жизнь иссякла.
Тогда я сняла с гвоздика заветный мешочек. Выложила из него кусочки засохшего хлеба и плиточку шоколада. Так запас на черный день помог мне выжить. Но идти на вокзал все равно не было сил.
Спас меня человек по имени Константин Хрисанфович Муравьев, генерал, который руководил тогда эвакуацией ленинградцев с Финляндского вокзала. Он дал дяде машину. Если бы дядя не посадил меня вместе со своей женой Марией Сергеевной, которая дала мне 50-граммовый ломтик хлеба, на поезд, я наверняка бы погибла...
Помню, как потом ехали по Ледовой дороге. На другом берегу озера я уже помогала идти старикам и вела за руку мою маленькую кузину Леру. А позже мы ехали в теплушках до Ярославля...
Из оставшихся в блокадном Ленинграде моих родных умерли еще три человека: дядя Ваня, тетя Аня и бабушка.
Моя тетя и приемная мать Мария Голубцова умерли в Ленинграде в 1974 году.
Мой дядя и приемный отец Игорь Евгеньевич Голубцов умер в Петербурге в 1995 году в возрасте 92 лет. Долгое время он работал в ленинградском Институте связи - был заместителем ректора по науке.
Моя тетя Алиса Ивановна Штоль умерла в Петербурге в 1990 году. Ей было 87 лет.
Незадолго до смерти она вспомнила молитву "Отче наш..." на родном немецком языке и заплакала...