«Не советская власть погубила Довлатова, а он – ее!»
О выдающемся писателе, «ленинградце душою и родом», вспоминают друзья и коллеги
Елена Компан, поэт, прозаик, вдова Глеба Семенова – руководителя ЛИТО при Горном институте:
–Впервые я увидела Сергея Довлатова, когда он катил по улице коляску с писательницей Верой Федоровной Пановой. В последние годы жизни Вера Федоровна не могла передвигаться самостоятельно. Ее мучили страшные сердечные приступы. И Сергей состоял при ней кем-то вроде секретаря. Он был очень красивым молодым человеком огромного роста. Я тогда спросила своего мужа: «А кто этот юноша?» – «Это Сергей Довлатов. Он пишет замечательные рассказы. А с его матерью – чудным человеком – мы работали в одной редакции», – ответил Глеб. Позже я узнала, что Сергей был учеником Давида Яковлевича Дара – колоритного, интересного прозаика, блестящего рассказчика анекдотов, умного и смелого человека.
Следующая наша встреча произошла 30 января 1968 года в Ленинградском доме писателей на литературном вечере, посвященном вышедшему из печати очередному номеру литературного альманаха «Молодой Ленинград». Собралось много народа. Вечер был бурным. Выступали поэт Иосиф Бродский, поэтесса Татьяна Галушко, писатель Валерий Попов, пел Александр Городницкий, читал рассказ Сергей Довлатов. Были сплошные аплодисменты. На следующий день в газете появился ужасный и вместе с тем анекдотичный донос. Получился крупный литературный скандал, после которого участников вечера перестали печатать и отлучили от Союза писателей. Их имена попали в черный список Ленинградского радио и телевидения.
Через день после этого злополучного вечера меня на улице остановил Довлатов. Он по- военному щелкнул каблуками, взял под козырек и отрапортовал: «Здравствуйте, Елена Компан! Я Довлатов. Счастлив быть с вами в одном доносе».
«Я получу Нобеля!»
Галина Комболина, журналист, коллега Сергея Довлатова
по ленинградской многотиражке «Знамя прогресса»:
–На работе он без конца нарушал режим. Но главный редактор за талант прощал ему все. Мы жили с ним рядом, были общие друзья. Сергей больше всего на свете любил литературу, мог подолгу читать Пушкина, Бродского. С наслаждением смаковал какие-то фразы из Достоевского или Гоголя. Ему было свойственно безукоризненное чувство вкуса. Я не разу не слышала от него скверного слова. Он был учтив, интеллигентен, остроумен и обаятелен в любом состоянии. Конечно, все хотели заполучить его в компанию. Сергей часто приносил почитать свои рассказы, и, когда мы приходили в восторг, он удовлетворенно говорил: «Видите, я получу Нобеля». Ничего, кроме как писать, он не мог. Когда он исчезал из поля зрения друзей, было понятно, что он много работает. Он не был антисоветчиком. Политика его не интересовала. Он лишь видел абсурд происходящего и записывал его. И то, что его читает до сих пор молодая аудитория, подтверждает правильность его убежденности в своем призвании.
Его окружало очень много людей. Некоторые из них стали его персонажами. Такие, как двоюродный брат Боря, которому он посвятил замечательный и точный рассказ «Мой старший брат». Вообще Сергей внимательно и даже уважительно относился к каждому человеку, будь то последний забулдыга, или зэк, или даже высокий начальник.
Одна знакомая, экскурсовод, которая работала вместе с Сергеем в Пушкинском заповеднике, вспомнила такую историю. Обычно методистам положено прослушивать начинающих экскурсоводов, но там это делали незаметно. Однажды Сергей рассказывал о доме Пушкина, а в это время старший методист прослушивала его через щель в дверях. Как только Сергей это заметил, тут же закруглил экскурсию фразой: «Вообще-то этот дом много раз переходил от одних владельцев к другим. Но самой жестокой и беспощадной крепостницей была …» – и прозвучали имя, отчество и фамилия этой сотрудницы.
Когда Сергей эмигрировал, многие ощутили вакуум. Нам его не хватало. Компания рассыпалась. Многих уже нет в живых. Боря так и не смог пережить отъезд брата и умер через несколько месяцев. Я помню день отъезда Довлатова, похожий на похороны. Все сознавали, что расстаемся навсегда. Сергей бодрился среди мрачной тишины, а на прощание поднял рюмку: «Ну, выпьем за встречу!» – и закончил: «На этом или на том свете».
«Америка его дисциплинировала»
Константин Азадовский, филолог, профессор:
–Мы учились на одном факультете, дружили. Он редко посещал занятия. Учеба его не интересовала. Его интересовала жизнь, он уже тогда чувствовал себя писателем. Как-то встретил его в Союзе писателей. Он мне говорит: «Зайди в соседнюю гостиную. Там секция прозы. Я буду читать». Я не зашел. Его ранние вещи на меня впечатления не производили.
Помню, уже перед его отъездом столкнулся с ним в городском ОВИРе на улице Желябова. Я ему говорю: «Вот, просил гостевую визу в ГДР – не пускают». А он мне: «А я просил визу на постоянное жительство в США, и меня пускают». У меня тогда не было ощущения, что это хорошо для него. Я понятия не имел, что за границей он может стать известным писателем. Америка его дисциплинировала. Увы, оценить и полюбить его, как писателя, я сумел только после его кончины. Его юмор – гримаса, в которой трудно различить, смеется он или плачет. При жизни он не получил и сотой доли того, что заслуживал.
«Та фраза драгоценнее рукописи»
Валерий Попов, писатель:
–Многие воспоминания о Сергее начинаются так: «Однажды мы с Довлатовым зашли к нему домой, достали бутылку...» Поэтому продолжу. Только мы собрались разлить – с улицы вошла его мама. «Познакомься, мама, это Валерий Попов», – представил меня Сережа. «Хорошо, что Попов. Плохо, что с бутылкой», – устало сказала она. «Он ни при чем – это бутылка моя», – благородно и жертвенно, как всегда, выступил Довлатов. «Нет, нет, моя», – я решил в благородстве ему не уступать. «Ну, если вы не знаете чья, значит, моя», – сказала мама и бутылку забрала.
В истории этой достоверно не все, как и обычно у Довлатова. То ли мама не говорила последней блистательной фразы, и ее изобрел Довлатов, то ли вообще всю эту историю дописал я. Это уже не важно. Мы все давно уже живем в упоительной, не всегда правдоподобной «довлатовщине», нам нравится в ней жить. Мы обожаем ее. Там мы гораздо ярче, веселее, смелее, и острые фразы вспыхивают в наших устах в самый нужный момент, а отнюдь не на лестнице, как бывает в реальности. Довлатов взял нашу жизнь, сделал ее замечательной и вернул ее нам. «Довлатовщиной» живут и новые поколения – его книжки то и дело мелькают в метро.
Однажды я с удивлением встретил Довлатова в скучнейшем и реакционнейшем в те годы журнале «Нева». Он вышел из кабинета главного редактора с толстой рукописью в папке. «Вот! – усмехаясь, сказал он мне. – Это умею только я. Даже роман о рабочем классе не взяли у меня. То есть другие свою душу дьяволу продают, а я подарил ее просто так».
И фраза та драгоценнее напрасной рукописи. И была она не напрасна. Довлатов взял на себя труд довести вырождение официальной литературы тех лет до абсурда, гротеска, как и всю окружающую жизнь, и потом блистательно посмеяться над этим. Если вы думаете, что это легко, то вы ошибаетесь. Он отдал за это жизнь. Но как-то жалко звучит, что, мол, советская власть погубила Довлатова. Скорее, он ее погубил.
справка «нв»:
В книге Александра Городницкого «След в океане» называется один из авторов доноса, некто В. Щербаков – председатель патриотического литобъединения «Россия» при Ленинградском обкоме ВЛКСМ; он отправил доносы в обком ВЛКСМ, Ленинградский обком партии и ЦК КПСС. В доносе выражалось «законное возмущение попустительству руководства ленинградской писательской организации антисоветской и сионистской пропаганде». Клеймя стихотворение «антисоветчика Бродского» «Греческая церковь», в котором поэт оплакивал греческую церковь, разрушенную в Ленинграде, авторы доноса утверждали: «Не о греках стенает Бродский, а о евреях». По словам Городницкого, Довлатов потешался над этим доносом. Его приятельница, работавшая в Большом доме, достала ему экземпляр доноса.