Алексей Герман: «Я почти не бываю счастлив»
20 июля знаменитому кинорежиссеру исполняется 70 лет
Лучший подарок к этой знаменательной дате он сделал себе сам – завершил монтаж картины по повести братьев Стругацких «Трудно быть богом». Этот фильм поклонники кино ждут как никакой другой. И Герман это знает. На последнем «Кинотавре» ему вручен специальный приз «За выдающийся художественный вклад в развитие российского кинематографического искусства». Но у Германа свои счеты с собственной жизнью. Отнюдь не юбилейные.– Я не вижу лица своего зрителя. Сейчас наступило такое время, когда непонятно: для кого я делаю свое кино? Раньше понимал, что должен сказать правду, понимал, с кем должен бороться, и чувствовал, как это сделать. А сейчас сквозь «шум» не пробиться. Я теперь не знаю, кому рассказывать правду, – и кому она нужна? Мы были идейными людьми, уверенными, что своим творчеством должны быть полезны нашему искусству.После того как положили на полку «Мой друг Иван Лапшин», я выступил на собрании художественного совета обкома, горкома, бог знает чего, не помню уже. И сказал: «Ермаш и Павленок – враги народа, которые будут выметены метлой на свалку истории» (тогда Филипп Ермаш – председатель Госкино СССР, Борис Павленок – зампредседателя. – Прим. ред.). Я искренне тогда считал, что они враги народа. Мне трудно жить, я не знаю, что делать. У меня состояние очень убитое, понимаете. Жизнь кончается. И мне кажется, она прожита крайне неудачно. – У каждого своя система координат... Разве так уж неудачно сложилась ваша жизнь? – Понимаете, я ведь человек с примесью еврейской крови. Ее не столько много, сколько достаточно, чтобы во мне создавать сильное ощущение тоски. Тоски за бездарно прожитые годы.И вы подумайте: делаешь первую картину, ее изымают из проката фельдъегеря из КГБ. Не дай бог пережить то состояние, которое пережил я, когда Баскаков (первый зампредседателя Госкино СССР. – Прим. ред.) как грохнет на тебя двумя кулаками по столу: «Ваше место в прокуратуре!» А в те времена прокуратура – это было очень страшно. Или когда однажды мама, переживая за меня, вся покрылась экземой. А попробуйте-ка, походите на студию, где с тобой никто не здоровается. И ведь друзья не здоровались, вот в чем дело. Мне было так обидно. Такая тоска на меня наваливалась страшная – я однажды месяц пролежал отвернувшись к стенке. Сейчас я иногда думаю: я бы после «Проверки на дорогах» уехал… Я просто выдержал свою жизнь. Но если бы не Светлана (Светлана Кармалита – сценарист, жена, друг, соратник Германа. – Прим. ред.), я бы не выдержал. Уехал бы. – И куда? В Штаты? – Да, мне там предлагали работу. Автор замечательной картины «МЭШ» предложил мне снять ремейк по «Лапшину». Но чтобы дело происходило в провинциальном американском городе. Сейчас этим не удивишь, а тогда картина получалась нетрадиционная: местный шериф, хороший, одинокий человек; писатель, который откуда-то приезжает и у которого здесь умерла жена; банда, тоска. И все это – в канун Перл-Харбора. Долго нас уговаривали. Но мы со Светланой отказались – нам недоставало трагического предчувствия, на котором мы сами строили кино. Мы-то знали, что вся бригада Лапшина как и Ханин, была уничтожена в 37-м.У меня в Америке был дядя, достаточно богатый и влиятельный человек, эмигрант первой волны. Так что мне было куда уезжать. Но меня там такая тоска объяла! – Какая все-таки странная штука – ностальгия. И здесь нам нехорошо, и понимаем, что вряд ли что изменится в лучшую сторону, но ведь все равно: «Ах, тоска…» – Да, черт его знает, почему так. Непонятно, почему человека к родному гнезду тянет. И почему это будет всегда тебе сниться, это будет всегда тебя мучить. Но, может быть, если бы уехал, не валялся бы по больницам. Ведь все мои болезни, как считают врачи, – следствие стрессов. Однажды мне уже и священника вызывали. Все, думали, помираю…– Священника? Вы верующий?– Верующий, но не ортодоксальный. Я верю, что что-то существует, и не верю в то, что превращусь ни во что, поскольку существует закон энергии. Но при этом я крестился, давно, полутайно, в советское время. И сына крестили в глуши. Я, кстати, больше тяготел к протестантизму. У меня появился приятель-протестант в Швейцарии, замечательный женевский пастор. Но протестантом я так и не стал – меня отпугнула их страшная ненависть к католикам. – Тогда почему не католицизм?– Я все-таки воспитан в русской среде и в русской культуре. А потом, это ведь люди соревнуются, а не идеи. Идея одна: есть нечто, что является больше, чем мать-отец. Замечательна фраза у Бердяева, что Христос был и все религии одинаковые. Просто Христос был, но евреи его не заметили. Вот и вся разница. Кстати, о религии. Я, с одной стороны, с симпатией отнесся бы к тому, чтобы религия двинулась в народ. Но, к сожалению, у нас сейчас в народ двинулась не религия, в народ двинулась форма: красивый крест, великолепие церковного убранства, пасхальные яйца, куличи… Но все это совсем не значит, что деньги, которые у тебя есть, ты отдашь в хоспис. Вот как только количества сданной крови будет достаточно, я пойму – народ действительно поверил в Бога.– Чтобы сказать, что думаешь о Ермаше и Павленко, – для этого нужна смелость или безрассудство… Неужели было нестрашно?– Еще как страшно. Я вам так скажу: во мне всегда существовали два страха. Один страх – позор за плохое кино. Второй страх – начальство. И лишь на какие-то миллиметры страх сделать плохое кино был больше второго страха. Я не герой. Я сын известного, любимого начальством писателя, и за мной всегда стояла какая-то сила. Я знал, что Толстиков, а позднее Романов любого другого режиссера скрутит и спустит в сортир. А со мной он так не поступит, со мной он будет говорить: «Алексей, вы же понимаете…» Я всегда знал, что могу обратиться к кому-то из тех уважаемых людей вплоть до Героев Советского Союза, которые любили папу. Справедливо любили. Отец был талантливый человек! Для меня он в лучших своих вещах – на уровне Чехова. И весь свой талант он ахнул куда-то – этим коммунистам. Но он верил в коммунизм. У нас дома такие скандалы были! «Вступай в партию!» – кричал он мне. «Не буду! Я отдал партии самое дорогое!» – в ответ кричал я. «Чего это ты отдал?!» – «Тебя!» И вот было у моего папы замечательное качество – он умел махнуть рукой на все неприятности, налить себе стопочку… А я всегда очень переживаю из-за несправедливости. Я почти не бываю счастлив.– Трудно жить с таким обостренным чувством справедливости. Все увеличивается, как в призме… – Знаете, у меня был когда-то нарыв, и один дурак – врач – предложил нарыв мазать непрерывно йодом. В результате пришлось делать операцию, потому что я задубил кожу. Вот точно так же у нас, вместо того чтобы лечить болезнь, бессмысленно мажут йодом. Мы все время дожидаемся, когда «нарыв» возникнет, вырастет, станет невыносимым, выскочит в общественный и международный скандал, и только тогда мы говорим: «Ба! Да у нас есть дедовщина!», «Ба! Да у нас национализм, граничащий с фашизмом!» Вот чем Европа лучше – она, может, всем хуже, но этим лучше – нет вот этого: «Господи! А оказывается-то…» Мне это все напоминает одну историю. У нас в Театральном институте была студентка Шмакова. Она вышла замуж за моего друга и потом долго не могла разродиться, живот у нее был как холодильник. А мастером на курсе была актриса Елизавета Тиме, уже сильно пожилая и не очень наблюдательная дама. Однажды Шмакова делала отрывок, двигаясь с трудом, как башня. И вдруг Тиме ей погрозила своим скрюченным пальчиком и сказала: «Ай-ай-ай! Я, кажется, начинаю что-то замечать!» Вот и мы так живем. Вот кто мне объяснит: почему на телевидении вытаскивается и раскручивается самое бездарное, самое неинтересное, ну почему? Это как, знаете, в начале прошлого столетия нищие студенты за гроши писали книжки про «Приключения Ната Пинкертона и Ника Картера». Этой макулатуры, этой ерунды вроде какого-нибудь «Таинственного паука» – несчетное количество. А ведь наша страна всегда была крепка своим искусством. – Но ведь в России до революции было лишь каких-нибудь 5 процентов будущих ценителей Феллини, Тарковского…– Но эти 5 процентов определяли настроение общества. Как известно, в свое время страна мало увлекалась Чеховым, ей больше был по душе Потапенко. А Пушкин со страшной силой уступал Булгарину, которого раз в шесть больше издавали и чьим «Иваном Выжигиным» наслаждалась читающая Россия. Но не Потапенко и не Булгарин определяли лицо культуры своего времени. А ведь эту фразу: «Рукописи не горят» – Булгаков сказал в утешение. Он никогда всерьез в это не верил. И рукописи в России только и делают, что горят... – Об этом ваш фильм «Трудно быть богом»?– Конечно. Этот фильм о том, что Бог не виноват – мы виноваты. Рабы отказываются снимать колодки...