Никита Михалков: «Не хочу быть понятным. Хочу быть понятым»
Известный режиссер боится объединения атеистов
Поклонников у него, наверное, столько же, сколько и недоброжелателей. Но, кто и как ни относился бы к творчеству мэтра, все сходятся во мнении: почти все его фильмы можно смотреть многократно, и всегда будет казаться, что в этот раз актеры играли как никогда. Чем вызван данный феномен, затрудняются ответить даже маститые кинокритики. Но, периодически встречаясь с Никитой Сергеевичем, начинаешь понимать: во время любого, даже самого короткого интервью он устраивает некий театр одного актера для одного зрителя. Причем всегда делает это по-новому и «как никогда»… – Никита Сергеевич, позвольте совершенно дурацкий вопрос. Вы людей любите?– А вы можете представить себе идиота, который, снимая кино, скажет, что не любит людей?! Знаете, кино… оно выделывает порой невероятные для человека вещи… Помните, у Пушкина: ну и шутку со мной выкинула моя Татьяна!– Вы хотите сказать, что кино может жить собственной жизнью? Независимо от мастера, его делающего?– У меня было много таких случаев. Причем некоторые просто удивительные. Взять хотя бы конец «Урги...». Представьте себе: выжженная степь… Вернее, не выжженная, но сухая абсолютно! Даже пастухов возили обедать на автобусах в город, потому что нельзя было разводить костры. Да что костры! Окурок опасно было бросить! А у меня – последний день съемок, и обязательно нужно отснять горящую машину! Притом что ветер – двадцать метров в секунду, и, если сейчас спичкой чиркнуть, за полтора часа будет выжжено триста километров квадратных. Вж-ж-ж-жих – и все! С бешеной скоростью! Как порох! Понимаете ситуацию?– Жутковатую вы нарисовали картину…– Да! Китайцы не разрешают снимать – боятся. Самолет загружен и готов к вылету. Я сижу в своем кресле. Рядом – эта самая заряженная машина, в которой бензин, керосин, пакля, соляра, еще чего-то. Меня спрашивают: ну что? Снимаем? Я отвечаю: я-то готов, но вот китайцы…Тогда их начинают пугать, что, мол, смотрите, самолет загружен, и, если хотите, мы сейчас улетим. Но завтра вернемся и будем сидеть тут еще неделю. А вы за срыв съемок заплатите неустойку в сто тысяч долларов! Короче говоря, китайцам такого горбатого наплели, что напугали их чуть ли не до смерти. Ко мне подбегает мой старший сын – он работал у меня ассистентом – и кричит радостно: разрешили!– И вы?– И я понимаю, что степь мне дала все! Она дала потрясающие абсолютно вещи, которых не было в сценарии. Радугу во время съемки… И то, как умерщвляют барана, без крови, просто перекрывая артерию… И старушку эту, которая щелкает пальцами, – гениальная находка…И я говорю: нет! Я понимаю, вижу, что солнце садится, продюсер ждет, китайцы в шоке – боятся, как бы их не надули, не заставили платить неустойку… Но я говорю: нет! Потому что понимаю: не могу! Потому что это мои отношения со степью, которая фактически сделала картину! Мои и моего кино! И в это время останавливается ветер… Резко остановился! Словно натолкнувшись на стену. Будто его и не было. Я отснял два дубля. Мы погасили машину. Сели в свои автобусы. Отъехали метров сто… И начался ураган. Реальный ураган!Я вам скажу одну вещь, которую мало кто знает. Я очень боялся снимать «Сибирского цирюльника». И за день до съемок пришел в дом-музей моего прадеда Василия Сурикова. Договорился, чтобы мне разрешили там переночевать. Честно скажу, мне было очень страшно оставаться одному в этом доме. Но я остался. Дом не принимал меня часов пять. Я не находил себе места – молился, садился, бродил. Затем лег в постель. И как будто провалился. Просто исчез! А через два часа проснулся с ощущением, что спал часов восемь. Дом принял меня и напитал энергией.И я начал снимать фильм. Фильм, снимать который в разрушенном кинематографе было безумием! Для того чтобы взяться тогда за эту картину, нужно было быть абсолютным авантюристом. Либо точно знать, чего ты хочешь. И верить, что Господь тебе поможет. Я думаю, пока мы не поймем, что вера – единственное, что может придать нам силы, мы не сможем выжить… Хотя нет – выжить-то на самом деле легко. Мы не сможем рвануть по-настоящему! Я думаю, гениально сказал Василий Васильевич Розанов: человек без веры мне вообще не интересен! Абсолютно простая мысль! Не так давно на пресс-конференции в Вологде я сказал то же самое. И ко мне подошел молодой человек, такой весь дерганый, бледный, с бородкой. Он сказал: «Хорошо, вы можете допустить, что я не краду, не прелюбодействую, не убиваю, делаю людям добро?» Я говорю: «Да-да-да-да! И что?» «Но я не верую! Значит, я вам не интересен…» «Абсолютно! Вы человек замечательный. Вы, может быть, даже лучше меня и всех здесь присутствующих. Но вы мне не интересны!»– И как он реагировал?– Очень расстроился… А вообще я искренне думаю, что вне зависимости от конфессий люди верующие всегда могут между собой договориться и друг друга понять!– А как же религиозные войны?– Я лично ни одной конфессии не боюсь. Я боюсь объединения атеистов. Это самое страшное! Мы это уже имели, помните? Кстати, потрясающую мысль я вычитал: в прошлые века все – ученый, священник, государь, военный, крестьянин, рабочий, купец, убийца, прокурор – они при всей разности менталитета и социального положения могли договориться. Потому что разговаривали на одном языке. На языке веры! У них имелись общие человеческие законы, обусловленные религией. А как могут договориться люди, если их представления о счастье народа диаметрально противоположны?– Вы как-то сообщили, что не доверяете непьющим мужчинам. Ваш брат – исключение?– Почему? Брат выпивает. Я же не сказал, что не доверяю мужчинам, которые не являются пьяницами!– А! Тогда другое дело!– Вообще у нас с Андреем было много разных историй, он лишь часть описал в своей книге. Я, например, за водкой для него бегал с удовольствием. Чтобы потом глядеть, как они там пьют и танцуют! Потому что там были, простите меня, Тарковский, Женя Урбанский, Смоктуновский, Юлик Семенов, Примаков, между прочим… Данелия ночью приходил: «У тебя есть что выпить?» – «Откуда!» – «Ну, найдите чего-нибудь!..» И я ночью лез к маме в комод за «кончаловкой». А потом по водосточной трубе, в одних трусах выносил им два стакана и полбутылки водки. А однажды, когда отец меня застукал, дал такой подзатыльник, что я в угол улетел! Только и видел, как мелькают корешки книг: Толстой, Бунин, Чехов… Отец тогда сказал: «Если пьешь, не скрывай!»– И вы воспользовались его советом?– Я даже жертвой этого стал однажды… Мы «косили» тогда, по-моему, с Сережей Соловьевым. Я только что развелся, в квартиру въехал однокомнатную. Это была замечательная, такая богемная жизнь. Помню, было лето. Мы начали вечером, пили всю ночь и разошлись часов в пять утра. И когда я проснулся в восемь – то ли спал, то ли не спал, – сразу пошел в бар на Клинском. Как он назывался-то?.. «Жигули»! Короче говоря, там было еще закрыто, я промучился около дверей минут двадцать, но все-таки просочился. Потому что у меня был знакомый официант. Я говорю ему: «Юра, я умираю! Умираю… Ради Бога, дай мне кружку пива! Холодного! И сто грамм!..» А там же нельзя было тогда сто грамм. Их носили, знаете как? Наливали в большой стакан крепкий чай. Стакан был в подстаканнике, и в него, внутрь, ставили шкалик с водочкой. Надо было только нести аккуратно, чтобы не переливалось. Вот… Юра приносит мне таким образом водочку! Воблу шикарную! И две кружки пива! У меня даже дух захватило, как представил: вот я сейчас все это дело залпом – опп! Но нет, – думаю, – потерпи немного! Сначала надо эту воблу почистить, чтобы потом сразу закусить. И я ее чищу, эту воблу, чищу… Шкурки аккуратно в сторону откладываю… Вычистил. Думаю опять: о-опп! Но тут же торможу: не-не-не-не! Надо воблу разделать аккуратно…– Мазохизм!– Это не все еще! Я воблу разделал и говорю себе: потерпи еще чуть-чуть! Пойди вымой руки! И пошел! Мыл долго, с мылом, тщательно… А когда вышел оттуда, подхожу к своему столику и вижу… Уборщица – у-у-х! – все, что я приготовил, смахивает со стола! Тряпкой! На поднос! Я чуть сознание не потерял от этого! Силы покинули меня… Я добрел до стола… Засадил пиво и шкалик…– И?..– И начал все сначала!.. Это я к тому рассказываю, чтобы вы поняли. Разговор ведь у нас с отцом был подробный и серьезный. Хотя я вообще считаю, что личная жизнь человека не предмет обсуждения ни для кого. Это чудовищная бестактность. И кроме того, не могу говорить разные вещи на разную аудиторию, чтобы ее веселить.– Даже если публика ждет легкого жанра и не желает принимать ничего серьезного?– В ситуации, когда тебя не принимают, есть два варианта. Либо то, что ты несешь аудитории, действительно неинтересно. Либо ты говоришь это не тем, кому это интересно. Во втором случае есть надежда, что когда-нибудь ты встретишь того, кто тебя поймет… Мое кредо (я уже говорил об этом): я не хочу быть понятным – я хочу быть понятым!