«Чем больше от сердца отрываешь – тем больше на нем остается»
Последнее интервью Анатолия Приставкина
11 июля 2008 года ушел из жизни Анатолий Игнатьевич Приставкин. 17 октября ему бы исполнилось 77 лет...Имя писателя Анатолия Приставкина широко известно. Многие помнят его повести «Ночевала тучка золотая», «Солдат и мальчик», «Синдром пьяного сердца», роман «Долина смертной тени» и многие другие произведения. Долгое время это имя звучало в контексте политических событий – Анатолий Приставкин был советником президента Российской Федерации, а до этого работал председателем Комиссии по помилованию. Но в этом интервью речь пойдет о малоизвестной стороне его жизни, то есть о его учебе, а затем работе в Литинституте. Более 30 лет он являлся доцентом Литературного института. Его семинары всегда были откровенны и неожиданны, и не было случая, чтобы раз пришедший гость не стал постоянным участником этих встреч. – Анатолий Игнатьевич, бытует мнение, что тот человек, который помнит свое детство, как правило, становится хорошим родителем. Вы являетесь мастером Литературного института. Помните ли вы свое литературное детство, свое студенчество? – Мой институт был времен оттепели. И его студенческий и преподавательский состав определялся этой обстановкой. Мы пытались освобождаться ото всего, что над нами висело. И если вспомнить моих сокурсников, то на курс раньше были Роберт Рождественский, Евтушенко, Лина Костенко – с Украины, потом наш курс, это быстро прославившийся Анатолий Кузнецов, Анатолий Гладилин – основоположник молодежной повести, как выстрел тогда прозвучала его проза. Нас даже на курсе называли три богатыря – три Анатолия. Хотя я мало выделялся и только на последних курсах выскочил немножко. У нас учился Леня Завальнюк – до сих пор очень активно работающий поэт-песенник... И удивительно сильный курс был после нас: Белла Ахмадулина, Юнна Мориц и еще целый ряд очень талантливых авторов. Когда сомкнулись курсы – старшие и младшие, то получилось удивительно творческое ядро. Мы были интересны друг другу, хотели узнать друг о друге побольше. Помню, когда я читал свои стихи, Роберт Рождественский стоял под дверью и слушал, ему было интересно узнать, какие таланты приходят вслед за ними. А когда Белла принесла 11 стихотворений, то уже мы ходили на кафедру и просили: дайте почитать! Уже тогда говорили, что пришла гениальная поэтесса. Мы знали все ее 11 стихотворений наизусть. – А каков был мир Литинститута той поры?– Очень насыщенный. Сегодняшним студентам, извините, до нас далеко. У нас выпускалось на курсе три газеты. Общая институтская газета называлась «Мастерство», и две только нашего курса. Удивительная была жизнь! Тогда, во время моей молодости, наступил прорыв, который потом, к сожалению, закончился очень плохо. Прорыв во всем: в искусстве, в политике – мы хоть немного хватили воздуха. Привезли в Москву Пикассо – и мы впервые его увидели настоящим, а не с мятых страниц привозных журналов. Выставки Глазунова, наши выступления на площадях – и молодость! Молодость делала все, что входило в ее орбиту, прекрасным – несмотря ни на что! – А кто были преподаватели?– У нас был очень интересный и сильный преподавательский состав: почти все наши преподаватели были из МГУ. Валентина Александровна Дынник – такая удивительная женщина была, специалист по зарубежной литературе, в основном по французской. Былинский Константин Иакинфович – в то время ему уже было под восемьдесят, он хорошо помнил дореволюционные времена и очень много интересного нам рассказывал. В свое время, кстати, ему по воле Иосифа Виссарионовича пришлось русский язык реформировать. Еще у нас преподавал такой педант – Поспелов Геннадий Николаевич. Знаменит был тем, что про него говорили: пьет кефир и режет студентов. То есть на экзамен приходил с кефиром. Я ему, например, минут пятнадцать рассказывал про Пушкина. Как сейчас помню: читал отрывок из «Цыган», комментировал, а он кивал и кефиром запивал. А потом и говорит: «Все хорошо, но вы по Бонди говорили, а я хотел бы услышать по Поспелову». И тут же удалил меня с экзамена. А второй раз пересдать было очень трудно, можно было остаться без стипендии. – И какая же была стипендия в то время?– На первом курсе было 220 рублей. Это 22 рубля после денежной реформы 1961 года. Но это были хорошие деньги. Мы в основном на чае жили. Я и заболел туберкулезом из-за этих непрерывных чаев.– ?!– А как вы думаете – если ничего не есть, то в конце концов можно и туберкулезом заболеть. Это было для меня целой трагедией, я даже решил покончить с собой. А что делать? У меня умирала мама на глазах, сестренка, дядя – и все туберкулезники. И я знал, что при моем уровне жизни, когда живешь по-походному, а жрать нечего, никакого лечения не может быть – сгнию, и все. И я решил, что лучше сразу. А потом неожиданно Литфонд мне путевку дал. И эта путевка спасла мне жизнь.– Сложности в вашей жизни тоже были, и немалые...– Само время было непростым – то время, что оттепелью потом будет названо. Из лагерей начинали постепенно возвращать, открылась наконец форточка, и мы глотнули свежего воздуха: можно говорить, стенгазеты выпускать, свободно писать, стихи читать... Но потом борьба началась лютая со всеми, кто мыслил и говорил свободно. Евгений Евтушенко вылетел из института, Юнну Мориц, как шутили, «на Кавказ сослали», то есть она уехала туда переводами заниматься, еще несколько человек были исключены... О том времени можно долго рассказывать, если коротко: это было время надежд, которые потом не оправдались. Но эти надежды что-то сталинское в нашей схеме внутренней сломали, и мы уже стали другими немножко. Оттуда и возникли шестидесятники. – Анатолий Игнатьевич, а как вы защищали диплом? Ведь поступали вы ко Льву Ошанину как поэт, а потом проявили себя как прозаик.– Диплом я защитил стихами, прозой и документальной прозой. Как-то счастливо тогда для меня все сложилось. Мои рассказы сразу «Юность» взяла, и они произвели невероятный эффект. Это сейчас, даже если Достоевского напечатают, никто не заметит, а тогда каждый свежий голос был слышен. Шестой номер «Юности» за 1960 год выпустил цикл «Трудное детство» – и сразу зашелестело по городам и весям. Вдруг звонит мне Марк Донской, знаменитейший режиссер, и говорит мне: «Я хочу фильм поставить по вашей повести». А я ему: «Я не хочу. Я в Сибирь еду, строить Братскую ГЭС. Я – патриот». На меня потом пальцем показывали: «Донской – классик, основоположник неореализма, один его фильм, участие в нем – это уже лауреатство, а этот придурок – отказался!» Но, во всяком случае, мне мои рассказы помогли прорваться. Сразу же. Потом меня из Братска уже печатала «Литературка».– Но разве нельзя было остаться в Москве, ведь вам такая удача выпала – экранизация собственной повести?– А жить на что? Пока напишу сценарий (а опыта не было), пока поставят фильм, пока он выйдет – чем жить все это время? За первую прозу я решил пристройку сделать, в Ухтомской, где сестренка жила. «Сибирские огни» тогда меня печать начали. Нанял я плотников – и все деньги отдал им. В первый же день! Тогда же я видел их в последний раз, в итоге остался без дома. Столько глупостей наделал! И голодал потом, на последние деньги чайник купил и сгущенку. Когда Донской меня позвал – я уже без денег был, только на билет оставалось.– А в Братске как же?– В Сибири легче было прожить. Я бурильщиком работал, рабочий коллектив совместно живет – никто не голодает, все совместно варится, все сочувствуют друг другу. А потом я женился, и вообще проблем не стало.– Давайте теперь поговорим о ваших учениках. За эти 30 лет, если говорить об «урожае», то какие имена вы назовете?– В первую очередь назову Егора Радова – сына Георгия Радова и Риммы Казаковой. У нас интересная история с ним произошла. Я его взял на семинар от Шугаева, тот его со своего выгнал. И тогда старший брат Саша Радов попросил меня: «Толя, возьми к себе, Шугаев дал Егору последний шанс – написать роман об урожае». «И что?» – спрашиваю. «Ничего: во всем романе – Прибалтика, алкоголь, бабы – и только две строчки: «Мы ехали в Ригу на машине, а вокруг что-то росло». И я взял его к себе. Вытянул. Вот вам и «урожай»! Нам удалось проходной диплом сделать; весь курс тогда пришел, чтобы Егорку поддержать – его все любили. Талантливый парень, жалко, редко о нем слышно теперь. – А еще?– Еще Вера Галактионова – красавица из Уральска, недавно во Франкфурте я слышал, что ее обсуждают – она очень талантлива. Володя Шпаков, он несколько лет прозой заведовал в «Неве», и его романы дважды на Букеровскую премию выдвигали. Потом были еще ученики по Союзу писателей, куда приходили не из института. Один очень талантливый прозаик, сейчас он заместитель главного редактора «Октября» – Алексей Андреев. Еще Рада Полищук, Саша Яковлев, в общем, немало интересных и достойных авторов...– Для вас, как для мастера, что означает семинар?– Семинар – это взаимодействие. Семинар не может уравнять, но может предоставить возможность учиться друг у друга. А я, как повар, добавляю то перец, то сахар, а котел сам варится. Огонь – это сам семинар. Он создает ту температуру, которая необходима. Это как две половинки атомной бомбы: если немного их приблизить – между ними пойдет реакция, тепло, а если совсем сблизить – то взорвется. Чтобы взрывалось – не надо, а чтобы тепло все время шло, нужно соединить пять-десять человек вместе, и это излучение процесса возникает. Тогда его только направлять следует в нужное русло, но это уже моя задача. Хватило бы только собственного запала.***Этот запал был, он проявлялся во всех делах этого замечательного человека: в книгах, в простом общении, в ведении семинаров... Многие знают, что Анатолий Приставкин свои детские годы провел в детском доме, была война, отец – на фронте, мама умерла. Сколько раз жизнь его висела на волоске, однажды свои же ребята приговорили его к смертной казни – проиграли его жизнь в карты. А он сохранил не только себя, но и свою душу. Что кажется еще большим чудом. Видно, прав был поэт:«Чем больше от сердца отрываешь – Тем больше на нем остается».