«Для меня Ахматова была всегда»
Сегодня – 120 лет со дня рождения великого поэта. Наш разговор – с человеком, который знал Анну Андреевну более полувека
Берусь утверждать: нет сегодня другого человека, который знал бы Анну Ахаматову дольше, чем Зоя Борисовна Томашевская. Ее отец, выдающийся литературовед Борис Викторович Томашевский, познакомился и подружился с Ахматовой без малого сто лет назад, в 1910-м. Анна Андреевна дружила и с его женой Ириной Николаевной, часто бывала в их доме на канале Грибоедова, 9, случалось, и жила там… Разговор наш с Зоей Борисовной получился долгим. К Ахматовой мы подошли каким-то окольным путем – через воспоминания о Зощенко, о Рихтере, о брате Николае, о создании музея в Фонтанном доме…–В преддверии столетия Ахматовой была создана юбилейная комиссия, – рассказывала Зоя Борисовна. – Председательствовал поэт Михаил Дудин. Нынешний губернатор, тогда зампредисполкома, курирующий культуру, Валентина Ивановна Матвиенко тоже участвовала в работе комиссии. И мы со Львом Николаевичем Гумилевым. Лев Николаевич – понятно: он сын. А кому пришло в голову включить меня, не знаю. И вот мы на заседаниях все время говорим о том, что Фонтанный дом должен стать музеем не только Ахматовой, но и музеем Серебряного века. Вдруг Матвиенко неожиданно возражает: «Какой музей?! У нее ничего не было!» «Зато у меня есть! – говорю я. – И я обещаю все отдать в музей. Если он будет».Но дело не двигалось. Никаких резолюций не принималось. Дудин исчезал, ничего не подписав. Однажды встречаю Дудина на Невском: «Михаил Александрович, больше ходить на заседания не буду! Вы исчезаете, ничего не подписываете!..» – «Детка! Постановление Жданова еще не отменено. Я не имею права подписать ни один финансовый документ». Постановление отменили только 8 апреля 1989 года. До юбилея оставалось чуть больше двух месяцев. Не могу не вспомнить добрым словом директора Музея Достоевского Беллу Рыбалко, которая, не дожидаясь отмены постановления, приобретала, собирала рукописи, книги, вещи. Не счесть было людей, которые бескорыстно или за скудные деньги несли и несли ей свои сокровища. – Когда вопрос с музеем был решен, вы передали в дар…– …более ста наименований. Что-то даром, что-то за небольшие деньги продавала, если предлагали. Корней Иванович Чуковский учил: «За рубль, но продай. А то украдут. Должна быть квитанция». Вы знаете, что в Музее Зощенко во время ремонта подменили несколько подлинных вещей? Сейчас там стоит мебель, которая не имеет никакого отношения к Михаилу Михайловичу. Кроме конторки, за которой он писал, письменного стола и солдатской кровати. В Музей Ахматовой я отдала почти все. Кроме иконы Всех Скорбящих Радость, с которой Анна Андреевна никогда не расставалась, но за год до своей смерти подарила моей уже тяжело больной маме. Тогда же была получена телеграмма: «Умоляю, берегите себя. Вы у меня одна». Не отдала я и деревянного креста, подаренного Ахматовой Анрепом, а ею, в свою очередь, подаренного маме в дни, когда вернулся Лева.– Зоя Борисовна, а что за странная история произошла с рисунком Модильяни?– Бывая у Анны Андреевны, я глаз не могла оторвать от этого рисунка. Все называют его портером. Мне же он казался памятником. Рисунком памятника. Каждый раз, когда Анна Андреевна видела, как я смотрю на рисунок, она неизменно произносила: «Юноша прекрасный, как Божий день». Иногда что-то добавляла. «Он постоянно просил меня читать стихи. Не зная русского языка. Я смеялась: зачем? «В них есть тайна», – отвечал Модильяни. Война! 31 августа 1941 года Анна Андреевна звонит маме: «Попросите Бориса Викторовича за мной зайти. Я осталась одна. Мне страшно». Папа немедленно пошел и привел ее на канал Грибоедова. При ней был небольшой чемоданчик, который сопровождал ее во всех ее поездках. Дней десять она прожила у нас на пятом этаже, спускаясь в подвал при каждом воздушной тревоге. В подвале было бомбоубежище. В него выходили все дворницкие комнаты. Дворник с замечательным именем Моисей Епишкин предложил ей свою прихожую. Туда поставили нашу тахту и папину рабочую лампу. Там Анна Андреевна принимала своих гостей. Там читались ее первые военные стихи – «Мужество» и «Клятва». 27 сентября она улетела в Москву, оставив заветный чемоданчик в кабинете Бориса Викторовича. 21 марта 1942 года улетели в Москву и мы. Но всю лютую зиму 1941–1942 годов мы прожили в чужой квартире первого этажа. Наверх подняться могла только я. Мне и было поручено собраться. То есть положить в большой чемодан все самое нужное и ценное. Можно было взять в самолет только пятьдесят килограммов на всю семью. Анна Андреевна всегда говорила, что вещи ценны и интересны только своей биографией. Все ее подарки имели биорафию необыкновенную. Гребень был привезен Гумилевым из Персии. «Илиада» Гомера – с надписью Шилейко: «На память о дочитавшем Гомера». Баратынский – с закладками Блока. И так далее. Вот я и начала с «чемоданчика». Раскрыв его, я прежде всего увидела Модильяни, венецианское зеркало Судейкиных, в котором ничего не было видно, но красоты оно было необыкновенной. Серебряная рама, подставка. Весило оно, наверное, килограммов восемь. Там же лежали деревянный старообрядческий крест Анрепа, «Левина папка» с письмами Льва Николаевича и большая книга для записей, называвшаяся «Долгорукий», подаренная Анне Андреевне Харджиевым. Я открыла ее и на первой странице прочла две, поразившие меня строки: «Радость моя – сын сой возлюбленный, // Счастье мое – мой мальчик погубленный…» Дальше я не читала. Я знала: читать чужие дневники и письма нельзя. Думаю, что в «Долгоруком» записаны были стихи, вошедшие потом в «Реквием».Многое пропало бесследно. И Модильяни, и тросточка, подаренная Тарковским. Не могла же оставить эти сокровища! Я все положила в чемодан. Боже! Что было, когда это обнаружилось в Москве! В гневе мама готова была выгнать меня из дома. Вот только дома у нас не было. Три с половиной года мы жили где попало. Почти всегда врозь. Родители – там, где работал Борис Викторович. (Брат был в армии.) А я – в аудитории архитектурного института. Спала на своем чертежном столе. Там же стояло зеркало, над столом висел Модильяни. Иногда меня брали к себе подруги. Я всегда тащила с собой все свои драгоценности. Мне уже казалось, что не я их сохраняю, а они меня охраняют. Ничего не потерялось, ничего не пропало.В Ленинград мы вернулись в 1945-м, на год позже Ахматовой. Дома тоже все было цело. Чемоданчик стоял в кабинете. Я аккуратно переложила в него все и позвонила Анне Андреевне. Раскрыв чемоданчик, она, прижав руку к сердцу (у нее были удивительно красивые, тициановские руки, а этот жест свидетельствовал о большом волнении), почти вскрикнула: «Не может быть!» И после паузы: «Вам, Зоя, всегда нравился этот рисунок. Пусть он висит у вас». Подарила! Модильяни!В 1956-м, вскоре после того, как железный занавес – я так и не пойму, опустился или, наоборот, поднялся, папа получил в подарок от итальянца-слависта Ло Гатто четырехтомный «Словарь искусств». Роскошный, в супере, с вкладышами на меловой бумаге. Такого мы еще не видели. Я буквально впилась в него. Дойдя до буквы «М», была поражена: Модильяни в числе великих художников! Ему отведено текста не меньше, чем Ренуару. Мчусь на Красную Конницу (там тогда жила Ахматова): «Анна Андреевна, может ли быть, что этот тот самый Модильяни?» Ахматова долго читает и перечитывает (она хорошо знала итальянский язык), наконец произносит известную мне сентенцию: «Юноша прекрасный, как Божий день». Через несколько дней раздался телефонный звонок: «Зоя, это Ахматова. Будет очень скверно, если я отберу у вас рисунок?» Ну что я могла ответить? Через несколько дней я получила фотографию рисунка с надписью на лицевой стороне: «Paris. Анна Ахматова. 1911». И на обороте: «Милой Зое, сохранившей этот рисунок во время войны». После смерти Ахматовой рисунок пропал.– Зоя Борисовна, я слышал, что после ждановского постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград» 1946 года, в котором, по сути дела, Ахматова и Зощенко были преданы анафеме, очень многие знакомые, завидя Михаила Михайловича, переходили на другую сторону улицы. С Ахматовой так же было?– А как же! Провожаю, как всегда, Анну Андреевну. Выходим на лестницу – она у нас старомодная, с большим пролетом, с очень замысловатыми «западами» на площадках. Видим, на уровне второго или третьего этажа идет супружеская пара поэтов, живущих на нашем этаже, не стану называть их фамилий. Анна Андреевна повышает голос – кто не знал этого единственного голоса?! Спускаемся вниз, никого не встретя. Анна Андреевна громко произносит: «Они вошли в стену». – Я понимаю, что перед Томашевскими не стоял вопрос, «уходить ли – при приближении Ахматовой – в стену». Но неужели никаких репрессивных мер не последовало за то, что вы принимали в своем доме опального поэта. – Нет, никаких. Никогда. Я часто задавала себе этот вопрос. Какой-то ответ я получила из уст Бориса Михайловича Эйхенбаума. В своей речи на поминальном заседании в Пушкинском Доме он сказал: «Бориса Викторовича все боялись, хотя он никогда не обладал никакой властью, кроме одной – власти ума». Примерно так объясняла это и Анна Андреевна. – Вы стали первым публикатором «Реквиема» – в журнале «Октябрь», в 1984 году… – Анна Андреевна подарила мне рукопись «Реквиема» в 1963-м…– Зоя Борисовна, вы могли бы сказать: сколько я себя помню, столько и знаю Ахматову – и это было бы правдой. Но наверняка был день и случай, когда вы поняли: это Ахматова! – Для меня Анна Андреевна была всегда. Со школьных времен я слышала папины слова: «Ахматова – великий гражданский поэт. Может быть, первый после Пушкина». И несколько ироничную формулу, скорее говорящую о ее поведении: «Анна Андреевна – королева, которая тщательно это скрывает».– Анна Андреевна с горечью писала: «Ахматовской звать не будут ни улицу, ни строфу…» – Борис Викторович опроверг эти ее слова. Ахматова переводила болгар и не могла разобраться со стихотворным размером. Обратилась к нему за помощью. Борис Викторович прочел, усмехнулся и сказал: «Мы, литературоведы, называем это ахматовским дольником». Улица тоже есть, правда, в Царском Селе.