Борис Эйфман: «Может быть, я сумасшедший?!»
Выдающийся хореограф ведет почти монашеский образ жизни
Как это ни парадоксально, Театр балета Бориса Эйфмана в родном городе – редкий гость. Недавно завершился триумфальный тур с «Онегиным» по городам Америки (Бостон, Чикаго, Нью-Йорк, Сан-Франциско, Лос-Анджелес), в ходе которого взыскательные критики отмечали: балетное искусство России достигло такого уровня, что может языком танца выразить драматургию страны. Однако Эйфман не из тех людей, которые останавливаются на достигнутом и почивают на лаврах. Сейчас репетирует новую, «приближенную к Сервантесу» редакцию «Дон Кихота». Он и на встречу пришел прямо из репетиционного зала, весь мокрый – будто бы воспользовался подвернувшейся возможностью перевести дыхание…– Борис Яковлевич, чем займетесь после «Дон Кихота»?– Собираюсь делать балет «Фрейд. По ту сторону сновидений». Но окончательно определюсь чуть позже, думаю, к сентябрю. А пока погружаюсь в тему, изучаю материалы. Когда речь идет о «Тристане и Изольде», понятно, что можно сделать балет. А когда о Фрейде, еще надо понять: реально ли? – Либретто, естественно, пишете сами?– Ну кто может для хореографа написать либретто? Либретто – это конструкция балетного спектакля. Разве может знать драматург, как языком балета выразить ту или иную идею? Возьмем даже не «Фрейда», а, допустим, «Анну Каренину» – кто сможет для меня написать либретто? Даже если ты берешься за «Каренину», ты же все равно не ставишь сюжет Льва Толстого – придумываешь свой. Сейчас мой стол (у меня он такой длинный) весь завален материалами, связанными с Фрейдом. Десятки книг, десятки папок с распечатками книг из интернета. И уже есть несколько тетрадей с моими аналитическими записями. Если бы вы смогли себе представить количество книг, написанных о Фрейде и его теории психоанализа! Сотни томов! Я сам не представлял. Фрейд суперпопулярен! Где-то я даже читал – и мне кажется, это правда, – что он самая популярная личность после Христа. Приступая к любой работе, набираешь материала вот так (показывает выше головы. – Ред.), а в данном случае – еще больше. Потому что все сложнее. Нет сюжета спектакля. Есть тема, есть герои, и главное, что есть стремление попытаться телом выразить жизнь человеческого духа. Впрочем, этим я занимаюсь всю свою сознательную жизнь. Это направление и моего творчества, и моего театра. Но я думаю, что в спектакле «Фрейд. По ту сторону сновидений» мы должны достигнуть какой-то очень высокой степени. Мы можем проникнуть в такие тайны, которые могут открыть новые возможности хореографического искусства. Вопрос, верим ли мы в учение Фрейда, осуждаем или, наоборот, поддерживаем, не стоит. Давно уже не обсуждается, наука это или шарлатанство. Извините, но толкование снов началось задолго до Фрейда. Другое дело, что он под это дело подвел научную базу. Попытка связать сны с психической жизнью человека – вот в чем его заслуга. А наша задача найти свое в этом космосе. Мне кажется, что моему зрителю будет интересно увидеть необычный мир, где есть и реальность, и то, что находится в подсознании. То, что происходит в наших снах. Что живет в нас, но не контролируемо нами. – Вы суеверный человек? Обычно ответа на вопрос о творческих планах творческие личности избегают. А вы говорите даже о замыслах.– Я очень суеверный человек. Но что значит: не говорить о планах? Если бы я занимался какой-нибудь алхимией, я мог бы где-нибудь корпеть над горелкой, и никто бы не знал, чем я занимаюсь. А поскольку все, что делаю я, публично, скрывай – не скрывай, все равно будет известно. (Но деталей я не разглашаю.) Конечно, я суеверный. Как тут не станешь суеверным, если приходишь на репетицию, и у тебя все получается как по мановению волшебной палочки, а приходишь на другую – ничего не выходит! – В сны верите?– В общем да… Конечно да. Но я пока еще не научился их фиксировать и анализировать. Эта область мной еще не охвачена. Да, вот что странно: балета во сне я не вижу, к большому моему сожалению. Во сне я никогда не танцую, и вокруг меня никто не танцует. – А идеи во сне приходят?– Во сне – нет. Сон очень быстро стирается, как фотопленка засвечивается. Идеи приходят в момент пробуждения. Я просыпаюсь с сознанием, что я уже начинаю работать. Обычно просыпаюсь в шесть-полседьмого. Сам. В любое время года, при любой погоде. И где-то в семь-полвосьмого я уже начинаю работать, а заканчиваю репетиции в десять. Это у меня уже, наверное, болезнь такая – просыпаться, для того чтобы работать. – И нет желания, скажем, с удочкой посидеть у реки или в лес за грибами сходить?– Форма жизни моей такова, что если я даже выезжаю за город, то обязательно с портфельчиком – там книжки, записи. Недавно был на море две недели – две недели работал. – Работали прямо на пляже?! Или все же по вечерам в отеле?– Нет, не на пляже. Поплавал – пошел поработал, потом опять поплавал – и снова за работу. – В таких случаях, может, секретаря, помощника завести? Надиктовывать ему. Экономия и времени, и сил.– На море с молодой секретаршей? Хорошая идея, я подумаю.– Я сказал: не секретаршу, а секретаря. – Нет, писать мне лучше самому. Да и обстановка должна быть такая, чтобы можно было абстрагироваться. Речь же не о работе переписчика. Когда просто сидишь, как-то трудно спровоцировать мозг на какую-то активную деятельность. А процесс писания стимулирует работу мозга, подстегивает его. Я могу писать бесконечно. Прекращаешь писать – останавливается мыслительный процесс. Это не то, что сел и записал что-то для памяти. Сочинение спектакля – процесс не простой, долгий. (Дело может быть успешным – неуспешным, это другой разговор.) Тут нельзя себе приказать: встал, пошел делать спектакль! Не хотелось бы говорить о высоких материях, но, чтобы создавать такие спектакли, какие создаю я, должно быть служение. Может быть, я сумасшедший, может, в чем-то ненормален, но я воспринимаю свою жизнь как служение. В принципе я очень замкнутый человек. Веду почти монашеский образ жизни. Но у меня нет ощущения какой-то ущербности. У меня есть семья – жена, сын, – которых я обожаю. Но то, чем, я занимаюсь, это служение, это не работа. Не зарабатывание денег.