Наталья Макарова: «Сцена – это лучшее болеутоляющее»

В 1970 году знаменитая танцовщица Наталья Макарова с Кировским театром приехала в Лондон. На гастроли. А оказалось… Она легко вписалась в западный мир и была признана «первой леди европейского балета», но на своей вилле в Калифорнии воссоздала русскую атмосферу. В марте легендарная балерина возвращается на родину в роли председателя жюри IX балетного фестиваля Dance Open. – Наталья Романовна, почему вы согласились возглавить жюри Dance Open?– Решающим фактором для меня стало то, что этот фестиваль – петербургское событие. А во-вторых, фестиваль – это всегда праздник, а побывать на празднике всем приятно. И потом я сама участвовала в отборе участников.– О ваших первых работах говорили, что в них было редкое для XX века женское качество – беззащитность. Каковы, на ваш взгляд, сегодняшние дебютантки сцены? – Да, на первое место в танце я ставлю женственность, где сила – в слабости. Кто это ценит в России сейчас, я не знаю… Мне кажется, что эта женская уязвимость уже потеряна в танце.– Многие более чем успешные артисты и любят мир балета, но и ненавидят – слишком много ограничений, слишком много жертв. У вас не возникало такого отторжения?– Да, в какой то мере мы, балетные, более выносливы, более терпимы к боли, у нас притуплен болевой порог. Мы слишком часто его переступаем. Кроме того, существует адреналин, когда на сцене перестаешь чувствовать боль. Сцена – это лучшее болеутоляющее.У меня была ситуация во время съемок «Лебединого озера» в Ковент-Гардене в Лондоне. От моего физического состояния зависела вся труппа – если я не выйду на сцену, все останутся без гонорара. А у меня все тело в травмах. Я лежу за кулисами и почти кричу от непереносимой боли, у меня не было даже сил самой завязать тесемки. И все же я вышла на сцену, и, как только зазвучала божественная музыка Чайковского, вся боль пропала – вот он сценический адреналин. И если вы увидите эту запись, вам никогда не придет в голову, что я танцевала с такой болью. И что бы я ни делала, как бы я ни трудилась, необходимо постоянно отшлифовывать найденное. А с возрастом все больше и больше придаешь этому значение, чтобы не потерять наработанное. Но это не жертва, это необходимость, призвание. А удачный спектакль – это счастье, окупающее все жертвы!– Иногда кажется, что балетные танцоры настолько погружены в свой собственный мир, который требует огромной самоотдачи, что у них просто нет ни времени, ни сил следить за всем остальным. Так это или нет?– А за чем мне следить? За биржей?.. Я слежу за тем и отбираю те знания, которые помогают мне в моем искусстве. А за биржей и всем остальным следят мои прекрасные мужчины – муж и сын.– Вы сейчас живете в Калифорнии, не захотели, как Барышников, жить в самом центре мира – в Нью-Йорке?– Я живу в Калифорнии, потому что здесь климат лучше, но в Нью-Йорке тоже часто бываю, приезжая регулярно по работе, мне там очень удобно и уютно. И все же комфортнее всего в Калифорнии – на моей вилле, где я посадила кордебалет русских березок. Здесь я создала русскую атмосферу, у меня там есть студия, и я даже построила маленькую домовую деревянную церковь. Она очень красиво вписывается в ландшафт.– Насколько легко было принять западный мир с его законами, с его «хочешь поговорим об этом», обращением к психологу, а не в жилетку подружке… – Работа над моей автобиографией вместе с Геннадием Шмаковым стала для меня актом самопознания и своего рода психоаналитическим сеансом. Надо было свои ощущения перевести в слова. Для меня это сложнее, чем выразить эти же ощущения в танце, в движении телом. Что касается психологов, то они мне не нужны, слава Богу, у меня здоровая психика. И вообще, я считаю обращение к психологам  нонсенсом. Что они, лекари души, что ли?Чему я еще научилась на Западе – это быть более дипломатичной, более терпимой к людям.– Но все же есть что-то, что не прощается ни при каких условиях?– Простить не могу сознательной подлости и жестокости. Можно простить грехи во спасение: жестокость врача или ложь во благо, но радость за счет чужого страдания непростительна.– Когда вы прочли книгу бывшего сотрудника КГБ, в которой он рассказывает, что в недрах этой организации разрабатывались планы превращения в инвалидов Нуреева и Макаровой, насколько вас ужаснула сама мысль, что такое в принципе возможно?– Действительно, несколько лет назад мне прислали эту книгу, где этот самый сотрудник пишет об этих планах КГБ. И прочитав ее, я только обрадовалась, что не знала этого раньше, – было бы очень трудно жить с этим знанием. Хотя в подсознании постоянно было чувство, что за мной следят. Правда. Были разные случаи, о которых я не хочу сейчас вспоминать, может быть, когда-нибудь потом расскажу (смеется).– Иосиф Бродский так и не вернулся в Петербург. Каково вам было вернуться в Россию в 1989 году? – Это был сплошной сюрреализм! Мне казалось, что к трапу самолета, на котором я прилетела, пришло почти полгорода. Чувства совершенно захлестнули, меня не покидало ощущение невероятности происходящего, ведь я не была в России 18 лет! – И наверняка вас захлестнула ностальгия по ленинградскому детству. Или, поскольку детство пришлось на войну, вы избегаете этих воспоминаний?– В войну я была очень маленькая, так что помню только послевоенное детство и то, как все пытались выжить. Помню ужас мамы, когда я потеряла карточки на хлеб всей семьи, и как мне тогда досталось. – Жили в коммуналке?– Конечно, в коммуналке, как же еще... Я игрушек не любила, да их и не было, а вместо куклы было полено. Постоянные падения с деревьев, убегание в лес от старших – я была непослушным ребенком, и меня постоянно тянуло к чему-то непознанному. Однажды даже прыгнула в речной водоворот. В лесу у бабушки на природе – это самые приятные воспоминания. Уже в эмиграции я поняла, что больше всего меня тянет в лес, по грибы. – Но все же, наверное, прибыв в Петербург, вы посетите ваши главные петербургские адреса.– Да. Главный такой адрес для меня – улица Зодчего Росси, где находится балетная академия. Конечно же, улица Чайковского, где я родилась, и Спасо-Преображенский собор, в котором меня, пятилетнюю девочку, тайно крестила бабушка.– Помните ли свой первый выход на сцену Кировского театра?– Первый выход в Кировском был еще в школе, в опере «Садко», в подводном царстве я была медузой. А самое сильное воспоминание – выпускной спектакль, мой неожиданный успех в «Жизели» и в «Лебедином» и мой первый букет лилий. А на следующий день сюрприз для меня и родителей – большая статья в газете с заголовком «Рождение балерины». Помню реакцию моей мамы, ведь она была против, чтобы я связывала свою жизнь с балетом.– И после того как получили премию «Тони» за спектакль «На пуантах», шедший на Бродвее,  не пожалели, что не стали драматической актрисой изначально? – А я ею стала только по совместительству. Я и в балете всегда себя чувствовала не как балерина, которая играет, а как актриса, которая танцует. Для того чтобы добиться органики в танце, мне всегда был необходим психологический подход. И спектакль «На пуантах» – это не единственная моя драматическая работа. К примеру, в пьесе Жака Дюваля «Товарищ» я играла княгиню-эмигрантку Татьяну Петровну, а в спектакле «Мезальянс» по Бернарду Шоу – польскую женщину-авиатора. Получила огромное удовольствие от работы в спектакле «Неугомонный дух» по пьесе Ноэля Коуарда. В основном это были героини, которые говорят с акцентом – это выглядело естественно.– А помните, героиня романа Сомерсета Моэма «Театр» Джулия Ламберт мечтала, уйдя со сцены, наесться жареной картошки. Признайтесь, о чем вы мечтали, уходя с балетной сцены?– О роскоши вставать поздно. Что я и делаю.