Галина Вишневская: «Родину ни подарить, ни отнять нельзя»

Завтра в Малом зале Филармонии – гала-концерт солистов Центра оперного пения Галины Вишневской. Цикл концертов «Идет война народная», посвященный 65-й годовщине Великой Победы, увидят (или уже увидели) в Москве, Севастополе, Берлине, Гданьске и, конечно же, в родных для великой певицы городах – Петербурге и Кронштадте. Накануне концерта в Петербурге Галина Вишневская стала участницей спецпроекта нашей газеты «Выдающиеся люди России».– Галина Павловна, давайте наш разговор с концерта и начнем. – Программа составлена из песен, которые были популярны в войну. Начинаем мы с песни «Вставай, страна огромная!», которая исполняется на фоне плаката «Родина-мать зовет», дальше – «Вечер на рейде», «Ждешь, Лизавета», «На солнечной поляночке», «С берез неслышен, невесом слетает желтый лист…» и даже забытая «Барон фон дер Пшик забыл про русский штык…». Двадцать песен – 20 моих учеников. Дело не в том, что их исполняют мои ученики, а в том, что песни эти чистосердечны, просты, эмоциональны, они воздействуют на душу, а сегодня, как мне кажется, особенно. – Вы до сих пор считаете самой дорогой своей наградой медаль «За оборону Ленинграда»?– Конечно! А какие для меня могут быть более дорогие награды? Конечно, такие ордена – честь для меня, но медаль «За оборону Ленинграда» я получила в 16 лет. – Что для вас Отечество? С чего, по-вашему, начинается Родина?– С чего начинается Родина, можно определить в песне, а в жизни нельзя. Для меня Родина – Россия. Это моя земля, здесь, в Ленинграде, я родилась. А росла и воспитывалась в Кронштадте. Отделять Кронштадт от Ленинграда смешно. Там начиналось постижение мною прекрасного. Всю жизнь у меня перед глазами кронштадтский Арсенал. Казалось бы, ничего в нем особенного нет: кирпичная стена вдоль канала, решетки чугунные – только и всего. Но какая потрясающая кирпичная кладка! А петербургские шедевры архитектуры, ансамбли, памятники, пространства площадей и перспективы проспектов – все это воспитывало мой вкус. На бессознательном уровне. Меня же никто не воспитывал. Жила я с бабушкой, бабушка была безграмотная, писать-читать не умела. Я не скажу, что мы были нищие, но и о достатке говорить не приходится. Бабушка получала 40 рублей пенсии, а килограмм масла стоил 16. Мне и в голову не приходило заявить: «Хочу такое платье!» – знала, бабушка скажет: «Вырастешь, заработаешь – и будет у тебя платье, какое хочешь». Хотя и в нашем доме жили, и в школе со мной учились девочки, у которых были и платья, о которых я могла только мечтать, и даже лаковые туфельки с ремешком. Ни того, ни другого я в своем детстве так и не получила. Но чтобы завидовать или требовать – такого никогда не было. Господи, сколько лет нам втолковывали: все – наше! А так не бывает. Или твое, или мое. Вот это «все наше» нам и аукается до сих пор. Но на неравенство в материальном состоянии людей тогда смотрели спокойно. Если видишь, что сосед живет богаче тебя, значит, он и работает больше. – Во все времена, и сейчас тоже, часто бывает так, что одни вкалывают, а другие…– Беда в том, что советская власть отучила вкалывать. Приучила довольствоваться малым, но гарантированным. Есть у человека крыша над головой, пусть это и комната-конура с одним окном, он уже спокоен. Есть пайка – он опять же спокоен: с голоду не умрешь! Людей отучили не только работать, но и стремиться зарабатывать, чтобы что-то приобрести. Отучили желать. Какое общество мы получили? Посмотрите, деревня спивается! «Новый советский человек», он вечно пьяный, синюшный. И мужики, и бабы. Теперь годы должны пройти, чтобы «новый советский человек» осознал, что он – человек! Что он может чего-то хотеть, что-то иметь, жить как человек. И не исходить при этом злобой, что у соседа…– …пир горой!– Да. Ко мне медсестра приходит, я спрашиваю: «Какая у вас зарплата?» – «Три тысячи». В месяц! «Зачем вы за такие гроши работаете?» – «Ну, еще набегают премиальные… Тысяч восемь получается». Я говорю: «Так ведь и на эти деньги жить нельзя! Пока молодая, ищите, пробуйте, рискуйте». – «Галина Павловна, так ведь это же все-таки постоянная работа, стаж идет». Она уже сейчас думает о пенсии, но ведь до выхода на пенсию она так и будет тянуть лямку и носить на дежурство суп в поллитровой банке!А старики, которые доживают свой век? На них даже по телевизору лучше не смотреть. Недавно я получила письмо из Петербурга от одной женщины, ей 78 лет: «Галина Павловна, помогите: у меня в комнате окно с одной рамой, и из-за грохота с улицы я спать не могу». В общем старушка хочет установить стеклопакет. Она обращалась за помощью к городским властям. К письму прилагается копия протокола заседания городской управы: решено оказать помощь в размере 5 тысяч рублей. Надо, как она пишет, 10 тысяч 700. А пенсия у нее – 4 тысячи. Я попросила своих помощников разобраться и помочь. Всю жизнь она живет в таких условиях. Это же ужас! А если с другой стороны взглянуть, подумайте, правительство должно заниматься такими вопросами! Ну что это такое? – В вашей книге «Галина» я бы особо отметил эпизод, где вы пишете, как сразу после войны ехали на гастроли в Калининград…– …и в поезде подкармливала немцев?– Казалось бы, человек, переживший ужасы войны и блокады, чудом оставшийся в живых, должен был наброситься на фрицев и рвать их в куски…– Да, казалось бы… В одном вагоне с нами оказались не военнопленные, а бывшие военнопленные, их отпустили, и они возвращались по домам. Они сидели напротив: молодые ребята, худые, беззубые, от цинги, наверное. Жалко их стало, и, конечно же, мы – не я одна – стали делиться с ними своим скудным пайком. – Откуда такое сострадание? Как его воспитывать?– В человеке сострадание должно быть изначально, это естественное для него свойство, оно само, когда надо, проявится. – У вас было голодное детство, полуголодная юность, но еще достаточно молодым человеком вы, работая в Большом театре, бывали на кремлевских приемах. Появилась возможность сравнить, как живет народ и как живут слуги народа. Какие чувства вы испытывали?– Честно скажу, никакой злобы не было. Я смотрела на столы, которые ломятся от дефицитных продуктов, и не понимала: «Ну почему так? В то время, когда в стране продукты по карточкам, когда все достается в очередях… Не должно быть такого! Значит, все, что говорится, ложь?!..» Что-то брать с этих столов и есть не хотелось. И не потому, что я какая-то идейная. Чувство обостренной справедливости в такой ситуации обязательно появится у нормального человека. – Одна из глав в вашей книге начинается так: «Сталин опекал театр». Насколько известно, Сталин опекал только один театр – Большой… Кстати, я только сейчас сообразил, что вы уникальный человек еще и тем, что были знакомы со всеми советскими вождями, начиная со Сталина и заканчивая Горбачевым.– Со Сталиным я не была знакома. Я поступила в Большой театр в 1952 году, а он умер в марте 1953-го. Но я помню атмосферу того времени. Накануне спектакля, который он собирался посетить, репетиции отменялись, везде в театре – гэбэшники. Ночь они с собаками проверяли ложи. В день спектакля в театре могли появиться только артисты, занятые в спектакле, и оркестр. У каждого был пропуск. При выходе на сцену стоял страж, которому вы обязаны были предъявить этот пропуск. А куда, скажите, после проверки должна положить пропуск балерина?– Если так проверяли артистов, то что за зрители были в зале?– «Новые советские люди». И гэбэшники. – Сейчас, к сожалению, театр никто не опекает. Может быть, и правильно? – Опекать и не надо – надо материально поддерживать. Директор театра не должен ходить с протянутой рукой. А в наши дни ему еще и у спонсоров приходится выпрашивать копейку. Этого не должно быть. Но не должно быть и столько театров на шее у государства. Если ты хочешь создать театр, пожалуйста, создавай, но не претендуй на народные деньги, содержи свой театр сам. – Как в таком случае разобраться, какой театр нужен государству, какой нет? И кто это должен определять? Чиновники? – Зрители. Они должны голосовать деньгами за билеты. А уж потом только можно решать, какой театр делать государственным. – Так ведь зрителя еще воспитать нужно. Вы сами не раз возмущались, мол, если включить телевизор, у нормального человека волосы на голове дыбом встанут. А нас с помощью рейтингов убеждают, что на теле-экране то, что нужно зрителю, то есть народу. Кстати, когда-то вы мне говорили, что проголосовали бы за цензуру. Не передумали?– Когда я вижу по телевизору совершенно непотребные нормальному человеку передачи, я не просто хочу – я требую цензуры. Народ, насмотревшись этих омерзительных зрелищ, стаканами глушит самогон и рожает неполноценных детей! Которые опять же включают телевизор и смотрят то, что смотрели их родители. Им и в голову не может прийти, что жить можно иначе. Замкнутый круг получается. Как избавиться от этого, сколько должно пройти времени, я не знаю. Теперь уже, наверное, должно смениться не одно поколение. – В посвященном вам вокальном цикле Дмитрия Шостаковича, закамуфлированном под «Картинки прошлого», есть рефрен: «Наши дети будут жить вольготней нас». Значит, у вас и сейчас нет в этом уверенности?– По крайней мере я очень хочу, чтобы наши дети жили лучше нас. И каждый из нас для этого должен трудиться не покладая рук. А то ведь как было в годы хрущевской оттепели? Сидели по кухням, слушали Высоцкого, сами пели, лили пьяные слезы, а теперь ностальгически вздыхают: «Как все было замечательно!» – Дошло до того, что Евтушенко констатировал: «Интеллигенция поет блатные песни»! – А что вас удивляет? Люди жили в коммунальных квартирах: в одной комнате – академик, в другой – рабочий, в третьей – следователь, в четвертой – вор, в пятой – человек, только что вышедший из заключения, не обязательно урка, он мог быть и осужденным по 58-й статье. Потом появились стилизации – песни того же Высоцкого, в которых он говорил с народом на его же языке.– В последние годы, прежде всего в связи с полувековым юбилеем ХХ съезда партии, чаще стали вспоминать «дорогого Никиту Сергеевича». Появились положительные оценки его политической деятельности, человеческих качеств. Вы в своих воспоминаниях отзываетесь о нем крайне отрицательно. Книга написана более четверти века назад. Ваше мнение о Хрущеве остается прежним?– Да. – Потому что наблюдали вблизи?– Было такое. 1955 год – правительственная делегация поехала в Югославию на поклон к Тито. Мириться. Меня вызвали из Чехословакии, где только начался наш роман с Ростроповичем, в Белград. И мы, артисты, на банкетах веселили правительственную знать. Там я сидела с ними за одним столом – с Булганиным, Хрущевым, с Тито. – Булганин – особая страница в вашей жизни.– Да, Николай Александрович тогда меня впервые увидел и, как после говорил, моментально влюбился. – Какое же впечатление производил Никита Сергеевич? – Рубахи-парня. «Ну что ты, Йося, ну перестать! Кто старое помянет, тому глаз вон!» «Ну, девушки, спляшем!» И сам первый – гопака! А мы вслед за ним. Больше я с ним не встречалась. Власть – страшная сила. Не каждый выдерживает испытание властью. Не выдержал и Хрущев. – Вы уже были замужем за Ростроповичем, а Булганин – председатель Совета Министров, по сути дела, второе лицо в государстве – продолжал оказывать вам знаки внимания. Давайте предположим: вы принимаете предложение Николая Александровича, и от вашего благотворного влияния на него он становится лучше, и обстановка в Советском Союзе меняется в лучшую сторону. – Не-ет! Это были люди, настолько вросшие в систему, что не только разрушать ее, но и выходить из нее никто бы ни за что не стал. А его ухаживания за мной всего лишь барские замашки. – О Брежневе сейчас тоже все чаще можно услышать, дескать, был он добрый малый. Вы познакомились с Брежневым до того, как его сделали генсеком, и вроде бы он к вам с Ростроповичем хорошо относился…– Хорошо относился?! А почему мы вынуждены были уехать?! Потому, что был Брежнев! Когда Леонид Ильич уселся в кресло генерального секретаря, ему стало так уютно, что он больше ничего в этой жизни не хотел менять. – Александр Исаевич Солженицын со своим «Архипелагом ГУЛАГом», конечно, мог потревожить его покой. Но Вишневская-то с Ростроповичем какую опасность для него представляли? Написал Мстислав Леопольдович письмо в защиту Солженицына, ну и что? Мало ли у нас протестных писем пишется! И что, всех выталкивать из страны?– Это вообще как анекдот! Заварить такую кашу! Когда в 1990 году мы со Славой вернулись, мне подарили наше досье из КГБ. Может быть, когда-нибудь я его отдельной брошюрой издам. Там все автографы есть – и Брежнева, и Андропова, и других. В 1975-м мы в Париже стали записывать на русском языке «Пиковую даму», хор пригласили из Болгарии. И за неделю до записи получаем из Болгарии известие: хор не может приехать по таким-то причинам. Чушь какая-то! А теперь – документ: «Товарищам из Болгарии предложить не выезжать на запись «Пиковой дамы» в связи с отъездом Ростроповича и Вишневской… в Париж». Бумажка подписана Андроповым. Вот какими «глобальными» вопросами занимались первые лица государства: решали дать болгарскому хору возможность записать «Пиковую даму» или не дать. Пришлось нам по всему Парижу, прежде всего из православных церквей, собирать хор, но оперу мы все же записали.– Но Брежнев не мог не понимать, что, лишая вас гражданства, он прежде всего подрывает свой авторитет. Авторитет Ростроповича и Вишневской за границей он подорвать не мог. – Это правда. Мы со Славой ездили за границу уже 20 лет. Когда мы были выброшены из страны, нас там знали, весь культурный мир знал.– У вас ведь были дочери: одной на тот момент – 18, другой – 16. А ехали вы, по сути, в никуда... – В абсолютное никуда! Без копейки денег. Муж, я, двое детей и собака. У Славы в руках виолончель, у меня – чемодан с концертными платьями. Все имущество осталось в России. Но, во-первых, в таких случаях не рассуждают. А во-вторых, какое у дочерей здесь могло быть будущее?! Их бы так прижали! Точно было известно одно – у нас будет работа. А здесь что нас ждало? Ростроповичу уже не давали играть ни в Ленинграде, ни в Москве. Все столичные площадки для него закрыли. Как можно было терпеть такое? Мы должны были исчезнуть с глаз этих негодяев. – Софья Хентова, автор монографии «Ростропович», рассказывала мне, что, когда министр культуры Фурцева пообещала Мстиславу Леопольдовичу лишить его зарубежных гастролей, он усмехнулся: «Я и не знал, что выступать на родине – наказание!»– Это было раньше. А когда мы подали заявление на имя Брежнева о выезде на два года всей семьей, уже через полчаса нас вызвали в Министерство культуры. Несмотря на конец рабочего дня. Там был Кухарский и еще один заместитель Фурцевой. «Объясните, в чем дело?» – требовал Кухарский. «Вы все знаете». – «Мы должны от вас услышать – нам надо доложить в ЦК». Им нужны были наши голоса – под столом наверняка стояла подслушивающая и записывающая аппаратура. Слава: «Причина в том, что мне не дают играть. Все оркестры для меня закрыты, я не могу ни на одной большой площадке выступить». И Кухарский, глядя в глаза Славе, глядя в глаза Ростроповичу (!), нагло заявляет: «Ну что вы говорите: не дают! Просто оркестры не хотят с вами играть». «Вот и замечательно! – вмешалась я. – Они не хотят с ним играть, а оркестры в Париже и Лондоне мечтают с ним играть. Потому-то мы и уезжаем».– При Горбачеве вам гражданство попытались вернуть. А вы не приняли! – Не приняли. Тем самым мы хотели сказать, что Родину ни подарить нельзя, ни отнять. Она моя. К сожалению, советская власть так распорядилась, что все мои внуки – граждане Америки, они там родились. Так что моя семья живет за границей. И у меня в Париже – квартира, в Швейцарии – квартира. Я могу жить, где хочу. У меня нет сомнений в том, что не будет возврата к прошлому, но у меня двое детей и шестеро внуков, и я должна о них думать. Вот в 1990 году, когда мы вернулись, я говорила, что если вновь дело дойдет до революции, то я продам все, что имею, и вооружу дивизию. Чтобы коммунисты, из-за которых мы вместе с детьми вынуждены были уехать, не пришли к власти. – И сейчас вы проживаете в России как…– …как человек, не имеющий никакого гражданства. Это называется апатрид. В России мало кто слышал это слово.– Александр Сокуров в одном из интервью после выхода фильма «Александра» говорил о съемках в Чечне: «Главной проблемой была, конечно, ее безопасность. За ней приезжал эскорт машин ФСБ. Каждый раз Галина Павловна садилась в разные машины, каждый день меняли номера и маршрут…» Ну и так далее. – У меня не было в Чечне ощущения, что меня застрелят. Там я ничего не боялась. Если бы боялась – не поехала бы. Я из Свердловска прилетела в Минеральные Воды, меня встретили, сели в машину, поехали. Звонит Ростропович: «Ты где? Когда будешь дома?» – «Не скоро. Я не в Москве». – «А где ты?» – «В Чечне». – «Что?! Где? В Чечне?!» – «Да, уже в Грозном». – «Дай-ка мне Сашку, что он себе позволяет!» В Чечне дороги все разбиты. Однажды с утра едем на съемку. Говорю офицеру: «Не надо так быстро! Всю душу вытряхнуло». – «Галина Павловна, мы не можем ехать меньше 80 километров в час». – «Почему?» – «Потому что, если нас начнут обстреливать, мы не проскочим». Я целый месяц жила в ФСБ. Там двойные стены, танки за стеной. Только один раз вышла в город. Заявила, что хочу послушать местную молодежь, может быть, кого-то приглашу в свой Центр оперного пения. «Я понимаю: война, – сказала я, – но войну я видела, блокаду пережила». Мне дали разрешение. Организованный для меня просмотр художественной самодеятельности проходил в чудом уцелевшем одноэтажном здании – в центре Грозного разбито было все, как в Сталинграде, сплошные руины. Чеченцы не только пели, но и плясали. Один мальчишечка в черкеске и папахе (было ему лет 5– 6) и волчком кружился, и на колени передо мной падал. Я от него глаз не могла отвести, потому что ничего подобного в жизни не видела. А потом Кадыров-младший попросил: «Галина Павловна, скажите слово!» Что я могла им сказать? Сказала первое, что пришло в голову: «Я артистка. Вы знаете, почему я к вам приехала? (Тишина.) Потому, что я вас не боюсь. (Мертвая тишина!) Потому, что я вас люблю! Вы удивительно красивый народ, замечательный народ!» И тут началось какое-то невообразимое ликование! Люди кричали, что никто не хочет войны, что все они от нее устали, что хотят мира и покоя. – Может быть, в заключение о вашей с Мстиславом Леопольдовичем любви? Вы же его не за гениальность полюбили.– Никогда нельзя понять, а тем более сказать, за что любят. Да, многие говорили: «Что она, с ума сошла?! А он, что, рехнулся?!» А мы 52 года были вместе – и жизнь прожили непростую, но прекрасную. И были счастливы!