Мой добрый папа

Двенадцатилетнего ленинградского мальчика Володю Логинова мать побоялась отправить в эвакуацию, и это чуть не стоило ему жизни

Не случись революции, командир 4-го Уланского Харьковского полка Николай Густавович барон фон Кнорринг не лишил бы себя жизни выстрелом из револьвера… А его полька жена, дочь военного врача, не умерла бы от тифа, оставив двух дочек. И одна из них – Катя – не потеряла бы своего дядю-опекуна, офицера в запасе, расстрелянного в одночасье без суда и следствия. И не сожгла бы тогда от страха бывшая баронесса фон Кнорринг свои метрики. И не вышла бы замуж в 18 лет и не стала бы Логиновой… А картинки из розового детства в Польше с бонной Аннушкой, с крестной – принцессой Дании, с рождественской елкой, подарками и волшебными апельсинами, которые таяли во рту без остатка, – все это погрузилось куда-то глубоко в подсознание, воспринималось марсианскими хрониками и даже не возвращалось в сладких снах. В реалиях же была война, голод, смерть, потом кровавый понос, литейный цех по отливке унитазов, общага.

…Выйдя замуж, попала Катерина в теплый большой мещанский дом. А ее сын Владимир стал обладателем двух диковинных дедов – бородатого старовера и уникального мастера-имитатора, главного бутафора Мариинского театра.

До войны дети часто бегали в Мариинку, бывали за кулисами, ходили на звезд. Папа слышал Печковского, Собинова, Козловского. Тем более что сам он жил неподалеку, в Доме учителя, – так назывался в те годы Юсуповский дворец. (Квартира была в помещении прислуги Феликса Феликсовича Юсупова, а история об убийстве Гришки Распутина хранилась в доме как предание. Особенно подробно пересказывался эпизод о вынужденном убийстве любимой собачонки Юсуповых и ее похоронах в саду.)

 Ох и насмотрелся мальчишка прямо у себя в доме, в волшебном, «игрушечном» зале Юсуповского театра разных оперетт, опер и балетов! С двоюродным братом бегал за кулисы Мариинского, брал контрамарку, забирался высоко в осветительскую ложу и смотрел спектакли. Только деда на службе никогда не видел.

Дед Макар, то есть Макар Петрович Абрамов, в театре был человеком уважаемым, солидным. Подтверждением тому служили памятные поздравления. Так, в 1940-м Мариинский театр, тогда Театр оперы и балета им. Кирова, торжественно отмечал 40-летие его службы в театре. Была вручена грамота, испещренная подписями коллег, а также серебряный подстаканник с гравировкой. Макар Петрович был начальником бутафорского и костюмерного цехов. «Одевал», как говорили, и Шаляпина, и Печковского…

В блокаду он погиб на рабочем месте от снаряда, попавшего в Мариинский театр...

Однако ж семейное гнездо этого рода было на Малой Подь-

яческой, в том доме, где жила, по одной из версий, старуха-процентщица. Огромная квартира из пяти комнат, увешанная картинами и изумительной красоты иконами.

Большая дружная семья собиралась в огромной гостиной за круглым столом у самовара. Когда приносили деду-староверу поднос с яйцами вкрутую, он, степенно расправляя бороду, круто посолив, запускал их друг за другом себе в рот. Да запивал чаем… Там папа и встречал деда Макара, там слышал байки для внутреннего пользования про великих певцов…

Началась война, и семья растворилась: кто – эвакуировался, кто – умер.

Беспечная, с веселым нравом Катерина побоялась отправить сына в эвакуацию. Это чуть не стоило ему жизни.

Перед самой войной папиного отца, моего деда, забрали на военные учения под Ленинград. Наступавшие немцы взяли их в кольцо, и они двое суток сидели почти по горло в болоте. Их освободили в начале сентября, дед вернулся в город и заболел. Работал в автоколонне, но недолго. Скоро слег и уже не вставал. К нему ходил врач, продлевал больничный лист, необходимый для рабочей карточки. В 10 утра 22 января папа умер.

– Рано утром я побежал в булочную на Декабристов занимать очередь за хлебом. Когда вернулся, он уже ничего не понимал, – вспоминал мой отец. – Мама устроилась санитаркой: в подвалах Юсуповского, в помещении винного погреба, открыли госпиталь. Работала сутками, дворник умер, и папа лежал мертвый десять дней. Один я никак не мог его спустить с четвертого этажа на улицу. Пошел в автоколонну, где работал папа, привел его напарника, сколотил из лыж носилки, мы зашили папу в простыню и спустили вниз. Спасибо ему за помощь. Потом уже повезли папу на Канонерский тупик, там, на пустыре, уполномоченные выдавали справки о смерти. Обнаружилось, что многие привозили вместо трупов куклы. Люди были обессилены. Тогда стали проверять, вспарывали простыни.

Становилось все хуже. Сгорели Бадаевские склады. В огне кипел сахар, пропитавший землю. Ленинградцы вырезали промерзшую землю кусочками, бросали ее в воду. Она становилась цвета кофе, пахла жженкой, зато была сладкой. В городе начался мор. Обессилевшие родственники не в силах довезти до Канонерского тупика трупы, сбрасывали их прямо в каналы, из которых люди брали воду. Возникла угроза эпидемии. Не работала канализация, стояли бани, люди выбрасывали фекалии из окон на улицу. Тогда издали постановление, которое обязывало горожан скалывать лед у домов. Однажды как-то устроили общий банный день. Шатаясь, как на особое задание, бесполыми тенями, шли люди мыться, не различая рода. К этому времени все были бесполыми.

В третьей декаде января 1942-го в центре города разбомбили водонапорную систему. Остановилась хлебопекарня. Вместо хлеба стали выдавать по карточкам по 68 граммов муки. Потом сожгли дом «Сказку» (так его звали горожане за красоту неписаную) на углу Маклина и Декабристов. Там были пекарни, мы с мальчишками наскребли в немытых котлах остатки теста. Я принес домой полшапки.

Вдруг запретили пользоваться сладкой бадаевской землей. Съели всех домашних животных, кожу, столярный клей (из него варили студень), технический солидол. Был особый рецепт приготовления кожаных ремней: знали, как их размягчить, потом резали на маленькие кусочки и жевали. Когда еще был жив татарин-дворник, мальчишки ходили зимой на бывшие огороды откапывать капустные кочерыжки. Однажды увидели по дороге сидящую у горы покойников полоумную старуху, которая тупо пилила у покойника ногу. Дворник подошел к несчастной, тронул, та упала и уже не поднялась. В городе наступил мор.

Появился бизнес на покойниках: вспарывали животы, вырезали потроха и продавали на рынке. Таких ловили и расстреливали. Тогда обязали всех оты-

скивать брошенных покойников. На рынке папа продавал оставшиеся вещи, чтобы купить еду.

Умирающего мальчика мать попыталась вывезти по Дороге жизни. Еле спасла. Но при первой возможности они снова вернулись в Ленинград. Вот только дома уже не было: квартиру занимал важный чин.

Папа – стреляный воробей в буквальном смысле слова.

4 января 1944 года он поступил в железнодорожное училище, и его сразу отправили на тяжелые работы в депо переделывать полученные из Америки паровозы, которые были не приспособлены к нашим климатическим условиям. Получив аттестат и права, поступил на Варшавскую железную дорогу помощником машиниста. Восстанавливали разбитые войной пути. Военнопленные собирали оставшиеся от немцев рельсы, по которым немцы перевозили в вагонетках снаряды и оружие. Несколько раз папу обстреляли налетчики. Отряды власовцев, оставшиеся в лесах под Ленинградом, нередко нападали на составы, перевозившие рефрижераторы с продовольствием (поставки США, Канады). У засады смазывали машинным маслом рельсы и обстреливали головной вагон невольно тормозящего состава. Кабина была деревянная, так что укрыться в ней от пуль было невозможно. Их свист папа слышал отчетливо. Судьба уберегла.

Так у юноши продолжалась жизнь в общаге, где его мать жила в одной комнате с несколькими девушками. Босоногое детство, где ты?

А потом пробился семейный дар – рисование. Занимался в изостудии, много писал маслом. Вся комната была завешана чудными лесными пейзажами. Но живопись осталась занятием для души – делом жизни Владимир Владимирович Логинов выбрал метрологию, науку об эталонах измерения. Наверно, есть в этом свой сокровенный смысл для ребенка, приученного к эталонам смерти и жизни, опытным путем познавшего все эталоны выживания…