«Мы упустили этот лакомый кусок»

Известный журналист и писатель Всеволод Овчинников рассказал «НВ», насколько опасно для России усиление Китая

Всеволод Овчинников считается одним из ведущих представителей привилегированной в СССР касты журналистов-международников. Будучи почти ровесником ХХ столетия, он пережил немало исторических событий и встречался с людьми, определившими его облик. Он беседовал с Мао Цзэдуном, Чжоу Эньлаем и далай-ламой, присутствовал при легендарной встрече Михаила Горбачева и Дэн Сяопина и лично наблюдал чудесные явления в Тибете. Автор десятка книг о Китае, Японии и Англии, в том числе бестселлера «Ветка сакуры», Овчинников ввел понятие «грамматика жизни», познакомив российского читателя с духовным миром японцев, китайцев и англичан. Воспоминаниями о наиболее ярких эпизодах своей жизни бывший сотрудник «Правды», а ныне обозреватель «Российской газеты» поделился с корреспондентом «НВ».

Так получилось, что среди моих предков немало интересных людей. Был такой Павел Овчинников – основатель русской школы перегородчатой эмали на серебре, о чем я узнал только в 1970-е годы от иранского шаха. Отец мой Владимир Овчинников работал архитектором и писал стихи. Он был вхож в круг поэтов Серебряного века – был знаком с Игорем Северяниным и Сашей Черным и даже с Маяковским играл в бильярд. А я сам ленинградец-петербуржец и, более того, блокадник.

Я пережил первые – самые тяжелые – четыреста дней блокады. Когда война началась, наш 7-й «А» класс праздновал выпускной. И уже через две недели мы с девчонками тушили зажигательные бомбы, а потом увидели зарево пожара на Бадаевских складах. Я видел трупы на замерзших улицах осажденного города, ходил, едва передвигая ноги, за 125 граммами хлеба и чуть было не замерз на Марсовом поле. В 1942 году нашу семью эвакуировали по Дороге жизни через Ладожское озеро, и какое-то время я жил в Омской области. Осенью 1943 года меня шестнадцатилетним парнишкой забрали на фронт, и через несколько месяцев я уже командовал 45-миллиметровой противотанковой пушкой. Живучесть расчета составляла примерно 5–7 боевых столкновений. Но тут вышел указ Сталина, по которому все ребята, призванные из десятого класса, могли вернуться в тыл. И это спасло мне жизнь.

Я оказался в Ленинграде в Высшем военно-морском инженерном училище им. Дзержинского, где проучился три семестра. Помню, как сдавал экзамен по стрельбе – стрелял я хорошо, но только сильно щурился. Проверили зрение – у меня минус четыре с половиной. Начальник училища пошутил: «Овчинка выделки не стоит» и уже начал писать направление в Таллинский флотский экипаж. Но тут я взмолился, и адмирал Крупский – бывший беспризорник, которого поставила на ноги жена Ленина, – пожалел меня и направил в Военный институт иностранных языков. Я поступил туда только потому, что попросился на «сложное» китайское отделение. А вообще, наше учебное заведение было престижнее, чем сейчас МГИМО, – со мной на курсе учился сын маршала Конева.

Китайский язык давался нелегко – приходилось дни и ночи напролет заучивать иероглифы. Моя девушка злилась на меня, когда я, возвращаясь с ней с танцев, перебирал в трамвае спичечные коробки с незнакомыми «закорючками». А во время соревнований по академической гребле (я чемпион Москвы 1951 года) мы с ребятами приклеивали незнакомый иероглиф к спине впереди сидящего товарища и, пока гребли, внимательно его разглядывали. О своем решении я не пожалел: в 1949 году Мао Цзэдун провозгласил создание Китайской Народной Республики (КНР), и я стал востребованным специалистом.

В «Правду» я попал совершенно случайно, – отловив мою курсовую работу за III курс, редактор добился, чтобы меня из военной сферы перевели к нему в газету. С 1953 по 1959 год я работал в КНР и находился на гребне славы. Все мои материалы прямо с колес шли на международную полосу. Я объездил почти всю страну и лично наблюдал становление молодого государства.

Как журналист–международник я пользовался в КНР успехом благодаря знанию китайской старины. Я мог запросто цитировать трактат Лао-Цзы «Книга пути и добродетели», знал наизусть историю философа Чжуан-Цзы, который, напившись, увидел во сне бабочку. А когда он пробудился, долго не мог понять: «То ли это мне снилось, что я бабочка, то ли это бабочке снилось, что она – пьяный философ». Помню, как в беседе с премьером Госсовета КНР Чжоу Эньлаем я в нужный момент похвалил висящую в его кабинете картину и процитировал связанное с ней старинное стихотворение. Товарищ Чжоу проникся ко мне такой симпатией, что дал мне китайское имя – О Фу Чин, что в переводе означает «министр европейского счастья».

А однажды мои репортажи похвалил сам Великий кормчий Мао Цзэдун. Дело было в 1956 году, когда я освещал VIII съезд КПК – очень важное событие, на которое приезжали лично товарищи Хрущев, Булганин и Микоян. Это был один из самых тяжелых периодов в моей жизни – приходилось обрабатывать гигантскую «информационную глыбу», отбирать самое важное и писать каждый день статью на целую полосу. И вот в самом конце съезда в комнату для журналистов вошел Мао Цзэдун. На фоне низкорослых китайцев это был огромный человек – с высоким лбом и решительным взглядом, устремленным поверх голов куда-то в вечность. Не узнать его было невозможно. «Кто тут из «Правды»?» – слышу его зычный голос. «Это я», – отвечаю неуверенно. И тут он подходит ко мне, протягивает свою пухлую руку и говорит: «Молодец! Вот уж потрудился так потрудился!»

После «исторического рукопожатия» с самим Мао я стал для китайцев почти как святой – со мной стали происходить чудеса вплоть до улучшения бытовых условий. Я жил в обыкновенном китайском доме (фанза). Отапливать его приходилось с помощью буржуйки, земляные полы были покрыты циновкой, а окна оклеены папиросной бумагой. Когда мы возвращались из гостей подшофе, нас тут же навещали скорпионы – их почему-то манил запах алкоголя. Помню, как однажды мы выпивали с одним советским летчиком, который, проснувшись на следующий день, издал страшный хруст. Оказалось, что он задавил своим богатырским телом трех гигантских скорпионов. Так вот после похвалы Мао Цзэдуна мне через пару дней дали хорошую квартиру со всеми удобствами. Мы с женой особенно оценили отсутствие скорпионов.

Впервые я встретил далай-ламу в 1954 году на советской выставке в Пекине. Хрущев и Булганин подняли на уши службу протокола, требуя организовать для них встречу с тибетским религиозным лидером. Потом выяснилось, что «лидер» все это время находился этажом ниже – на пару с панчен-ламой они, как двое мальчишек, играли в игрушечную железную дорогу, передвигали паровозики и увлеченно так переводили стрелки.

Во второй раз мы встретились в 1955 году, когда мне посчастливилось стать первым советским журналистом, побывавшим в Тибете. Тогда на «Крыше мира» процветало самое настоящее средневековье, в том числе и крепостное право. На улицах горных деревень встречались люди с отрубленными руками, отрезанными ушами и выдернутыми ноздрями. Поэтому когда из далай-ламы сегодня лепят правозащитника, меня это удивляет: это же был главный рабовладелец!

Вообще, положение Тибета не было тогда таким уж безнадежным. В 1951 году Мао Цзэдун договорился с далай-ламой: «Мы берем в свои руки внешнюю политику, но в ваши дела не вмешиваемся». Китайская армия прошла через весь Тибет и встала на границе. Но как можно говорить об оккупации Тибета китайскими коммунистами? Ведь эти территории присоединил к Китаю еще в XIII веке Хубилай, внук Чингисхана! Мало кто знает, что далай-лама с 1951 по 1959 год занимал пост вице-спикера китайского парламента, а власти КНР даже с крепостными крестьянами имели дело только через монастыри. Ну какое это, спрашивается, угнетение?

Однако в 1959 году далай-лама возглавил антикитайский мятеж. Скорее всего, инициатором бунта стал не он – на эту провокацию молодого лидера надоумило окружение и британская разведка. Просто на Западе сочли, что через пять лет тибетцев против Китая уже не поднимешь – если раньше здесь бытовала поговорка: «Камень не может быть подушкой, а китаец не может быть другом», то к концу 1950-х годов национальные противоречия заметно сгладились.

Никогда не забуду нашей беседы с далай-ламой. Когда мы вышли на балкон его дворца, он сказал мне на превосходном английском: «Рад знакомству с соотечественником мадам Блаватской. Мы высоко ценим ее знания». А затем я спросил: «Ваше святейшество, видите над дворцом Потала красивого воздушного змея? Что сегодня за день?» «Начало купальной недели, – ответил далай-лама с улыбкой. – Это лучшее время для посещения Тибета. И не только в первый, но и во второй раз. Потом вы это поймете». Я не предал тогда его словам особого значения, но в 1995 году – ровно через сорок лет – я отправился в Тибет как гость газеты «Жэньминь жибао». Когда мы ехали из аэропорта, я с восхищением наблюдал за чарующим полетом воздушного змея над дворцом Потала. И тут я спохватился: «Что сегодня за день?» Смотрю на календарь – боже мой, сегодня же как раз 14 сентября, начало купальной недели! Но как смог далай-лама так точно предсказать мое возвращение в Тибет – я до сих пор удивляюсь.

В мире масса явлений, которые невозможно объяснить с нашим уровнем знаний. Во время последнего тибетского путешествия я видел ламу из секты «Красные шапки», который просидел три года, три месяца и три дня в пещере без еды. Он вылез оттуда прямо на моих глазах, и, когда его обмотали мокрым полотенцем, от полотенца повалил пар. За сорок минут лама его полностью высушил – как мне потом объяснили, усилием воли человек способен увеличить теплоотдачу тела в восемь раз. А через некоторое время тот же лама совершил бег-полет от Лхасы до второй столицы Тибета Шигацзе. Он должен был то ли бежать, то ли лететь 330 километров в течение одной лунной ночи, делая крупные шаги – как будто он перемещается в невесомости по поверхности луны. В Тибете этот подвиг ценится больше, чем хадж у мусульман.

К 1959 году Хрущев и Мао разругались окончательно, и я остался у разбитого корыта. Что делать, пришлось вернуться в Москву. Но каким-то чудом мне удалось убедить начальство в том, что китаец и японец – примерно то же самое, что русский и белорус. Мол, оба народа желтые, косые и пишут иероглифами. И мне почему-то поверили! Позанимавшись с годик японским языком, я в 1962 году отправился в Японию. Большинство востоковедов поначалу восприняли мою командировку без особого восторга: «Овчинников ведь китаист! Что он понимает в Японии?» Но вскоре выяснилось, что мое знание китайской старины помогает мне и в Стране восходящего солнца. Бывало, сидишь в обществе гейши и рисуешь первый иероглиф хрестоматийного для японцев и китайцев стихотворения VII века, а она продолжает. Обоим приятно – вот, мол, какие мы образованные!

Впрочем, различия между китайцами и японцами оказались намного серьезнее, чем казалось даже мне, востоковеду. Китайцы – это восточные немцы: логика и рассудок у них превалируют. Японцы же по своему душевному складу ближе к русским – как натуры эмоциональные и спонтанные, они никогда не знают, с кем они проведут вечер и какой у него будет финал. У них постоянно идут споры о том, насколько в эпоху «экономического чуда» Японии удалось перенять западные технологии, сохранив японский дух. При этом сама концепция японской цивилизации направлена на подражание природе, в то время как китайской – на ее преобразование.

Должен сказать, что в эпоху инновационной экономики китайцы получили колоссальное преимущество перед остальными народами. Ведь длящийся уже две тысячи лет культ конфуцианства – это культ учености. Поэтому неудивительно, что уже сейчас Китай выпускает инженеров больше, чем Америка, и производит больше инновационной продукции, чем США и Евросоюз. Китайцы очень быстро идут по пути инновационной экономики, потому что им помогает конфуцианство.

В 1960-е годы пришла в голову мысль – написать книгу о японцах «Ветка сакуры». Когда она была готова, я, трясясь от страха, понес ее в «Новый мир» великому и могучему Твардовскому. Тот за нее ухватился и напечатал в 4-м и 5-м номерах за 1970 год. И «Ветка сакуры» снискала неожиданную для всех популярность. Помню, как мне звонит рано утром супруга Евгения Примакова: «Всеволод, поздравляю, ты проснулся знаменитым!» «В чем дело?» – бурчу я спросонья. «А ты спустись в метро – и увидишь». Я тут же одеваюсь, спускаюсь на «Белорусскую» и сажусь в первый попавшийся вагон. И действительно: у каждого второго в руках «Новый мир» – все читают «Ветку сакуры»!

Мою книгу семь раз выдвигали на Государственную премию, но каждый раз заворачивали за «отсутствие классового подхода и идеализацию буржуазной действительности». Вот только изъять ее из печати идеологическое руководство не могло, поскольку книга пользовалась популярностью за рубежом. Только в Японии она выдержала четыре издания, а три бывших японских премьера – Накасонэ, Мори и Обути – создали «Клуб любителей «Ветки сакуры». Впоследствии они включили мой очерк в антологию «Три лучшие книги, когда-либо написанные иностранцами о Японии».

А недавно я узнал, что в академии ЦРУ в Лэнгли распечатывают целые главы из «Ветки сакуры» на туалетной бумаге (хитро они поступают в плане авторского права!) и дают будущим сотрудникам японской ячейки. Я спросил в шутку знакомого американского журналиста и разведчика: «Вы бы мне хотя бы штуку баксов заплатили! А то я живу на одну пенсию». Он мне на полном серьезе ответил: «Мы об этом уже думали. Но вряд ли вашему руководству понравится то, что Овчинников получает доллары от ЦРУ».

В мае 1989 года я в качестве эксперта советской делегации побывал в Пекине, куда Михаил Сергеевич ездил мириться с Дэн Сяопином. Именно тогда на площади Тяньаньмэнь развернулись страшные события, прогремевшие на весь мир. Это были худшие три недели в моей жизни – никто не знал точно, что происходит, и в воздухе весело колоссальное напряжение.

Когда произошла историческая встреча Михаила Горбачева и Дэн Сяопина, меня забыли выгнать из зала для переговоров. И вот Михаил Сергеевич говорит: «Товарищ Дэн Сяопин! Я считаю, что нам нужно бульдозером весь этот политический строй смести и на пустом месте строить рыночную экономику! Пока мы это не сделаем, все наши реформы будут уходить в песок». Дэн Сяопин слушал его внимательно, а потом сказал: «Я с вами не вполне согласен, товарищ Горбачев. Мы едем по ухабистой проселочной дороге – это централизованная плановая экономика. А в двух километрах от нас маячит современная автострада – это рынок. Чтобы выехать на нее, нам придется какое-то время трястись по бездорожью – поэтому без руля никак не обойтись».

За двадцать лет жизнь ясно показала, на чьей стороне в том споре была истина. В отличие от китайцев мы начали не с того конца – стали проводить необдуманные политические реформы, вместо того чтобы делать упор на экономику. А китайцы избрали более разумный путь, по которому немного раньше пошли Южная Корея и Сингапур. Суть его проста – сначала нужно заложить фундамент рыночной экономики, накормить людей, снизить социальную цену перехода к рынку, а уже потом браться за реформирование политической системы.

По моему глубокому убеждению, все панические разговоры о китайской угрозе проплачиваются с Запада. В наше сознание внедряется мысль, что Запад – это спасение для России, а Восток – угроза. Однако с реальностью эта точка зрения ничего общего не имеет. Я хорошо знаю настроения, царящие в разных слоях китайского общества: китайцы глубоко благодарны нам за ту индустриальную базу, которую мы создали им в первую пятилетку. Ведь без нее не было бы головокружительного взлета Китая. Поэтому наша мудрость сегодня должна состоять в том, чтобы присоединить сибирский вагон к китайскому экспрессу.

Мне очень горько, что сегодня мы больше не сотрудничаем с Китаем как великая индустриальная держава. Минеральные удобрения, лес-кругляк, нефть и газ – вот то, что мы поставляем в КНР. Конечно, пока еще развивается военно-техническое сотрудничество и есть интересные проекты в области атомной энергетики (мы строим Тяньваньскую электростанцию). Но я очень жалею, что возводить гигантскую электростанцию «Три ущелья» доверили французам.

Я очень хорошо помню, как мы упустили этот лакомый кусок. Ведь с 1992 по 1996 год я работал в Китае в русской службе агентства Синьхуа, за грошовую зарплату редактируя их корявые переводы, – в России меня не хотели тогда трудоустраивать как «нераскаявшегося коммуниста». И вот в Китай в 1996 году приехали Борис Ельцин и вице-премьер Борис Немцов. Китайцы мне потом рассказывали (они очень мне доверяли), что записали их разговор. Немцов говорил Ельцину: «Борис Николаевич, зачем поддерживать обреченный режим? Коммунизм остался только на Кубе, в Северной Корее и здесь». По кивку Ельцина было понятно, что тот сочувствовал этой точке зрения. Я пытался пробиться к президенту и объяснить ему, что к чему, но разве я мог прорваться через Коржакова?!

Работая корреспондентом «Правды» в Китае, я как-то сошелся с военным атташе нашего посольства. Однажды он предложил мне: «Давай-ка где-нибудь пивка попьем!» Мы сели в типичной забегаловке в центре Пекина под сенью гигантского платана. Атташе пришел со своей супругой. Бюст у нее был огромный! И вот в самый разгар беседы она сказала: «В иероглифах так много гармонии и красоты! Не могли бы вы попросить хозяина снять мне вон тот и вот этот?» Она указала на плакат, рекламирующий забегаловку. Я подозвал хозяина и перевел ее просьбу. Тот недоуменно пожал плечами, но иероглифы снял. Потом жена атташе попросила пришить их золотой парчой к бархатному вечернему платью. Но когда она появилась в этом платье на приеме, товарищ Чжоу Эньлай и его свита просто попадали со смеху: на одной груди красовался иероглиф «дешево», а на другой – «вкусно».

В 1963 году в Японии, в самый разгар размолвки между Москвой и Пекином, на прокитайские позиции перешли лидеры местной компартии – Носака и Хакамада (дядя всем известной у нас Ирины Хакамады). И только руководитель их парламентской фракции – Сига – сохранял верность Москве. Однако в самый ответственный момент наши агенты потеряли с ним контакт. Советник посольства по партийным связям слезно умолял меня взять у Сиги интервью и в конце разговора передать, что знакомый ему связной будет тогда-то на втором этаже книжного магазина «Марудзэн». Пришлось выручать «товарища». Интервью прошло гладко, в конце разговора я удачно ввернул фразу о книжном магазине. И тут Сига заговорщически произнес: «Я дам вам пакет, который нужно переслать в Москву товарищу такому-то». Меня охватил ужас – окажись там военная информация, меня упекли бы за решетку. Приехав в наше посольство, я отдал пакет дежурному и через пару минут услышал дружный смех за перегородкой. Как оказалось, в пакете были две женские мохеровые кофты, мужской свитер и спортивный костюм «Адидас». Им смешно, а я-то страху натерпелся!