Александр Ширвиндт: «Все ждут от меня чего-нибудь остроумного»

Известный актер признался, что «так и не научился номенклатурно надувать щеки и брезгливо относиться к тем, с кем всю жизнь работает на сцене»Ну что о нем скажешь? Похоже, что, когда собирающиеся воплотиться в нашем мире души выстраивались в очереди за благами жизни, он успел к каждому окошечку встать первым и получил все сполна. Судите сами. Красавец мужчина – раз. Одареннейший актер и режиссер – два. Прекрасный семьянин – три. Человек, обладающий недюжинным умом и блестящим чувством юмора, – четыре… Продолжать перечисление достоинств и талантов Александра Анатольевича можно долго. Вот только надо ли? Они и так известны практически всем. Гораздо любопытнее, наверное, узнать от него самого, что он по этому поводу думает…

– Александр Анатольевич, вы хотя бы приблизительно знаете, сколько интервью дали за свою жизнь?

– А-а-а… Честно говоря, никогда об этом не думал. Правда, правда. Но вот вы спросили, и я сейчас понял: это ужас! Катастрофа! Кошмар! Жуть!

– Вы о том, что потратили на встречи с журналистами так много времени, или о том, что о вас пишут?

– Немножко не так. Об интервью отвечу: у меня нет другого выхода. Но зачем мне потом читать то, что муссируется вашими коллегами? Во-первых, половина из этого – вранье. Во-вторых, почти все написано неграмотно. В-третьих, половина того, что я говорю, выхолащивается из-за недостаточности места в газете. А в-четвертых, все это просто не интересно.

– Все-все? И даже рецензии?

– Конечно! Потому что монотонность злости критика чаще всего ставит под сомнение искренность этого жанра. Пишут про режиссера: «Сволочь, сволочь, сволочь…» Но, я считаю, раз уж ты взялся кого-то ругать, то пиши хотя бы: «Сволочь, сволочь! А ведь был когда-то отличный парень…» Вот это я поощряю.

– Честно говоря, ничего особенно разгромного по поводу Театра сатиры я никогда не читал. Но, видимо, прав был ваш друг Михаил Михайлович Державин, когда говорил, что вы – человек очень серьезный…

– Ну да. А все журналисты ждут от меня чего-нибудь остроумного.

– Кстати, больше всего меня в ваших интервью поражает искрометность, с которой вы отвечаете практически на все вопросы.

– Меня научил этому один старый актер. Он сказал: «Если у тебя когда-нибудь получится сказать кому-то что-нибудь остроумное, надо это запомнить, а потом каждый раз повторять». Что я и делаю, проявляя массу ума и находчивости.

– Погодите, но ведь нужно, чтобы вам этот вопрос снова задали! Или вы хотите сказать, что все спрашивают об одном и том же?

– Конечно, все то же самое.

– Это же кошмар!

– А что я вам говорил? Ужас! Жуть! Но я вас успокою: входить в одну и ту же воду не получается, даже если ее немножко озонировать. Поэтому, дождавшись, когда журналист поинтересуется, какая из ролей мне больше всего нравится, я отвечаю: «Еще не сыгранная». И все остальные вопросы сразу отпадают сами собой.

– Хитроумный ход, Александр Анатольевич. Но, раз уж вы меня предупредили, я вас об этом не спрошу. Постараюсь придумать что-нибудь пооригинальнее. Вот, скажите, например, какая марка машины вам больше всего нравится?

– «Москвич-401». Помните, был такой с узким носиком?

– Он же ужасно тесный, некрасивый и неудобный!

– Ну, наверное. Но тут все зависит от совсем других вещей. Когда-то – страшно представить, как это было давно! – мы жили летом на даче, около Нового Иерусалима. И когда с Мишкой Раппопортом, режиссером, начали серьезно ухаживать за будущими своими женами, ездили в выходные встречать их на станцию на этом самом автомобиле. Причем, поскольку он обычно не желал подавать бензин, придумали особое устройство – «карбюратор падающего потока». Мишка садился за руль, а я справа и в протянутой в открытое окно руке держал ведро с бензином. В него был опущен шланг от клизмы, который был в свою очередь проведен в бензобак. Так и ехали до самой станции…

– Это же мучение!

– Но зато какие после этого, как вы говорите, мучения мы устраивали пикники! Расстилалась на полянке белая скатерть, которая вожделенно сервировалась: огурчики-помидорчики, хлеб, тарелки, стопочки и – запотевшая бутылочка! Но однажды свершилось нечто ужасное. Не успели мы устроиться вокруг своего пиршественного стола, как скатерть перегибается посредине и сама собой поднимается сантиметров на двадцать! Все наши огурчики-стопочки-вилочки скатываются в траву. И – разбивается запотевшая бутылочка! Оказывается, мы постелили ее поверх сосновой ветки. Мишка, усаживаясь, ветку эту задел, она поднялась – и плакала наша поллитра… Никогда не забуду – страшная была катастрофа!

– Смешно. Но современной молодежи таких вещей уже, увы, не понять…

– Все разговоры о том, что в наше время молодые люди были другими, – полная ерунда! Время действительно было другое. Но животное под названием «человек», несмотря на все свои компьютеры, тренды, эсэмэски и так далее, и тому подобное, – осталось тем же самым. Даже при том, что раньше у него было в стократ меньше возможностей.

– Позвольте с вами не согласиться. Время теперь совсем другое, и человек во многом тоже.

– Время как время. Какое попалось – в таком и живем, выбирать не приходится. И, если его не принимать таким, как есть, остается только каждый день брюзжать и вспоминать, каким счастьем была советская власть. А я этого делать не хочу и не могу, поскольку счастьем ее не считаю… Ой, те времена, ну что вы! Никогда не забуду, как поставил в 1978 году мюзикл «Недоросль». Абсолютно невинный! По сравнению с сегодняшними вещами, в которых правда жизни проступает изо всех углов, это была милейшая, нежнейшая акварельная картинка! Так его закрыли с формулировкой «издевательство над Фонвизиным»! Представляете?!

– Понимаю вашу обиду, но, если взглянуть с другой стороны, нельзя сказать, что советские времена не дали вам ничего хорошего…

– Боже упаси! Я, например, тогда очень удачно женился на своей жене. Правда, это свершилось исключительно потому, что у ее родителей была корова, а я всегда обожал молоко. Но, представляете, как только сыграли свадьбу, корову продали! Вот это пролетел! Знал бы заранее – удержался… Да, так о чем это я говорю?

– О времени и о себе.

– Эпоха сегодня, я думаю, благоприятная. Правда, условия в ней неблагоприятные, потому что вокруг царит страшная разбросанность, беготня и вялая студенистая вседозволенность. И в этих условиях я пытаюсь быть нормальным человеком. Как могу…

– Простите, не понял?

– Объясняю. Я очень хороший человек и постоянно из себя это вытравливаю, потому что уже десять лет сижу в кресле начальника. Мой кабинет на четвертом этаже. На третьем – мужские гримерные, на втором – женские. И там идет нормальная театральная жизнь, в которой все чем-то недовольны и кричат: «Сколько можно терпеть?! Доколе?! Надо к нему пойти и ударить кулаком по столу!» И когда я, просидев целый день на четвертом, спускаюсь вечером на третий, то начинаю вместе со всеми орать: «Да! Нужно ему сказать: «Доколе?!» И только потом понимаю, что он – это и есть я… А такие вещи очень мешают руководить.

– Кстати, когда вы сменили на посту худрука Плучека, многие очень удивлялись, зачем вам вообще это было нужно.

– Отвечаю: чтобы не пришел случайный варяг, который перекроил бы театр до неузнаваемости. Но беда в том, что я каким сел в это кресло 10 лет назад, таким и остался. На сто процентов. Так и не научился номенклатурно надувать щеки и брезгливо относиться к тем, с кем всю жизнь работаю на этой сцене.

– Да уж… Представляю, насколько вам бывает тяжело…

– Еще как! И самое страшное в моей жизни то, что я – жаворонок! Просыпаешься рано-рано, когда еще почти ночь, и все спят, и не надо никуда бежать, и начинаешь раздумывать на тему: а так ли я вообще живу?..

– И как бы вам хотелось жить?

– Ничего не делать. Это моя страсть. Но ужас в том, что, когда мне выпадает такое счастье, я его выдерживаю только два дня. На третий где-то в районе седалищного нерва возникает шило. И все. Снова начинаю действовать как заведенный. Это мой крест… Но вот что. Спросите меня все-таки про роль, которая мне больше всего нравится.

– Эх, жаль, конечно, что пора заканчивать разговор, но – ничего не поделаешь… Только вы мне все-таки напоследок скажите: талант, по-вашему, это дар Божий или кара?

– Знаете, я вообще-то обычно стараюсь точно отвечать на вопросы, но сейчас лучше расскажу анекдот. Умер актер и видит – апостол ведет его прямиком в ад. Он удивился, спрашивает: «Да за что? Я же крещеный, сроду никогда не грешил, служил Богу верой и правдой!» – «В ад. Артистам в рай нельзя». И вдруг из райских врат выглядывает коллега этого новопреставленного по сцене. У того аж дух перехватило: «Как же это?! Почему ему можно?!» А апостол только улыбнулся и говорит: «Я тебя умоляю! Какой же он артист!» Впрочем, мне кажется, я вам уже однажды рассказывал этот анекдот…