В автографах Есенина пульсирует его энергия

Отец поэта Николая Николаевича Брауна хранил их, как хранил бы автографы ПушкинаДва листа писчей бумаги, слегка надорванные по краям, на сгибах, нестандартного формата, чуть больше А-4, пожелтевшие от времени. На них два стихотворения – «Снова пьют здесь, дерутся и плачут…» и «Мне осталась одна забава…». Оба написаны рукой Сергея Есенина. Первое – в 1922-м, второе – в 1923-м. Под ними нет этих дат, нет и подписи автора. Но в данном случае графологическая экспертиза не требуется.

Автографы достались поэту и бывшему политзаключенному (в 1969-м ему инкриминировали в вину подготовку покушения на Генерального секретаря ЦК КПСС Л.И. Брежнева и подготовку взрыва Мавзолея В.И. Ленина) Николаю Николаевичу Брауну по наследству от отца. Поэт Николай Леопольдович Браун был знаком с Есениным, встречался с ним у поэта Николая Клюева, не раз слушал чтение стихов Есениным, о чем оставил яркие воспоминания. Так случилось, что ему вместе с другими писателями довелось выносить тело Сергея Александровича из «Англетера» и на следующий день – его гроб из Ленинградского отделения Всероссийского союза писателей на Фонтанке, 50, для отправки в Москву. Третий автограф на столе у Николая Николаевича с датой и подписью Есенина появится позже, во время нашего разговора.

– Отец, обладая феноменальной памятью, помнил тысячи строк стихов. В нашем доме, конечно, звучали стихи Есенина, имелись редкие сборники, где они были опубликованы. Родители (мать Н.Н. Брауна – поэтесса Мария Комиссарова. – Прим. ред.), насколько я помню, иногда упоминали по разным поводам отдельные строчки стихов Есенина, ставшие крылатыми: «Как мало пройдено дорог – как много сделано ошибок», «Кто сгорел, того не подожжешь», «Пускай ты выпита другим», «Это к завтраму всё заживёт» и другие.

В доме Брауна – Комиссаровой иногда в узком кругу пелась и любимая песня Есенина – «Антоновская», которую Сергей Александрович напел Николаю Клюеву. Николай Алексеевич в свою очередь исполнил ее Николаю Леопольдовичу. А Николай Леопольдович (он мастерски владел гитарой и хорошо пел) однажды на даче, летом 1954 года в поселке Келломяки, теперешнем Комарово, спел ее сыну. Николай Леопольдович видел текст этой песни восставших (70 тысяч!) тамбовских крестьян, переписанный рукой Есенина у одного из его друзей в Москве. Автором слов считался сам атаман Антонов.

Чтой-то солнышко не светит,

Да над головушкой туман,

А то ли пуля в сердце метит,

То ли близок трибунал…

«Антоновская» давно вошла в обширный концертный репертуар Николая Николаевича Брауна, в годы заключения он исполнял ее в мордовских и уральских политлагерях. А в перестроечные годы она впервые прозвучала в его исполнении по российскому ТВ в передаче «Преображения».

Первый раз автографы великого русского поэта Николай Николаевич держал в руках, когда ему было лет двенадцать, году в 1950-м. То есть еще при жизни Сталина, когда имя и творчество Сергея Есенина были под полуофициальным запретом и он не издавался.

– Нельзя было не испытать большого волнения и даже душевного трепета, взяв в руки эти листы, – продолжает рассказ Николай Николаевич. – От них просто исходила энергия. Она пульсирует в них и до сих пор, как будто исходит из каждой из этих букв, устойчиво обособленных и образующих звучащие цепочки, наступающие на вас. Подержите над ними ладонь и почувствуете сами. Чуть позже для меня каждая буква в этих автографах стала предметом серьезного и пристального изучения. Я тогда, помнится, где-то достал «Графологию» профессора Моргенштерна и, изучая ее, сравнивал почерк Есенина с почерками многих выдающихся, великих людей. Посмотрите сами: здесь каждая буква – отдельно. Связь между буквами – как между иероглифами. Чем же обусловлено такое написание? Быть может, вдумчивым отношением к начертанию каждой буквы, как при молитвенном переписывании старообрядческих церковных книг? Вспомним, что в церковно-славянском алфавите до 1917 года каждая буква обозначалась собственным цельным понятием, например: Б – благочестие, Л – люди, М – мыслите и так далее. Буква была неразделима с духом и смыслом. Да и слово «Че-Ка» Сергей Александрович здесь написал через дефис, с больших букв.

Читая в отроческом возрасте «Снова пьют здесь, дерутся и плачут…», я задумывался: кто же эти люди? И пришел к выводу: те, кто покинул Россию с оружием в руках, сражаясь с красными, и еще надеялся вернуться к себе домой, на Волгу, на Оку, на Дон. Но с течением времени надежды таяли. Отсюда эта гульба не сдавшихся, но впавших в уныние в ожидании военного наступления русской белой армии людей, не имеющих шансов увидеть Родину, людей, не принявших большевистский Октябрь. О них, как сословно близких ему, Есенин убежденно говорит: «Нет, таких не подмять, не рассеять…» В черновом варианте этого стихотворения, как я узнал годы спустя, есть такая строфа: «Успокой меня, влага нежная, / Май мой синий, июнь голубой! / Одолели нас люди заезжие, /А своих не пускают домой».

Кстати, в этом стихотворении есть и строфа, которая в советских изданиях была опубликована только один раз – в самом первом издании собрания сочинений Есенина 1926–1928 годов: «Жалко им, что Октябрь суровый, / Обманул их в своей пурге, / И уж удалью точится новой /Крепко спрятанный нож в сапоге…» А первоначальный вариант первой строфы, опубликованный еще в Берлине, где и было написано стихотворение, такой: «Снова пьют здесь, дерутся и плачут / Под гармоники желтую грусть, /Вспоминают свои неудачи, / Проклинают советскую Русь…» Такой вариант и был напечатан в одном из эмигрантских изданий. Значит, этот автограф – российский. В Берлине Есенин выразил точный смысл совсем иначе. Многие и теперь считаю, что «снова пьют, дерутся и плачут» – это про Константиново. Нет, у себя на родине поэт увидел других людей, хотя и родных ему, но ставших чуждыми, – тех, которые наяривают на гармошке «частушки «Бедного Демьяна»; у родной сестры на полке он видит пузатый «Капитал», вместо иконы – портрет бородатого Карла Маркса, и только дед его, не предавший веру предков, ходит в лес «молиться осинам».

Николай Леопольдович до поры до времени ничего не рассказывал сыну о своих встречах с Есениным. Однако впоследствии доверительно признавался, что хотел дружить с Сергеем, но обстановка вокруг него не позволяла этого. Браун, по происхождению православный немец, от природы имел общительный характер, любил поддержать компанию, умел говорить тосты, на ходу сочинял стихотворные экспромты или забавные эпиграммы. Но он был инородным телом среди людей, создающих вокруг Есенина какой-то нескончаемый кабацкий разгул, причем часто за счет его гонораров. А поэт и в этих чудовищных условиях ухитрялся регулярно работать. Он запирался, никого к себе не пускал. Как описывают мемуаристы образ жизни Есенина последних лет? Постоянные попойки, скандалы, дебоши, задержания милицией. Но это очевидная ложь, ведь тогда у него не было бы времени на создание главных своих шедевров 1922–1925 годов, и не только стихов, но и поэм. Есенин, по словам Брауна, работал очень и очень много. Причем, как говорил лично ему сам Есенин, он мог писать только трезвым. Но при своей, по существу, бездомной жизни он зачастую был в предельном напряжении. И то, что у него случались нервные срывы, когда его на них провоцировали, вполне объяснимо.

Николай Леопольдович рассказывал сыну о встречах с Есениным у Николая Клюева. Клюев жил на улице Герцена, которой теперь возвращено название Большая Морская, во дворе нынешнего Дома композитора. В начале 20-х годов пишущая машинка была редкостью, и поэты дарили друг другу свои рукописные стихи. Там, у Клюева, и преподнес в дар Николаю Леопольдовичу Есенин эти два стихотворения, написанных заранее, не второпях.

– Автографы Есенина отец сохранил с таким отношением к ним, как сохранил бы автографы Лермонтова, Пушкина, если бы они у него имелись. Для него Есенин был равновеликая им единица. А вот вам еще один автограф.

Судя по формату, это лист из записной книжки Есенина. Здесь есть маленькие дырочки – следы сшивки. Под стихотворением «Небо сметаной обмазано…» указана дата: «9 июля 14 года».

Николай Николаевич поясняет:

– Происхождение этого автографа мне не известно, но Николай Леопольдович хранил его в своем архиве не менее бережно. Все три автографа удивительным образом дошли до наших дней. Они уцелели в войну, когда в блокадном Ленинграде буржуйки топили бумагами, книгами. Они могли быть, говоря большевистским языком, реквизированы и при двух обысках, произведенных после моего ареста. Вот уж действительно – такие рукописи не горят!