«Тексты Бродского – как молитвы!»

Театральный режиссер Григорий Дитятковский много лет увлечен творчеством нобелевского лауреата, которого не стало 15 лет назад

Они родились в одном городе – Ленинграде, – но не были знакомы, их не объединяли общие интеллигентские тусовки, да этого и не могло быть – разница в возрасте слишком велика. Когда Григорию Дитятковскому было 13 лет, 32-летнего Иосифа Бродского выслали из страны. И тем не менее судьба театрального режиссера соединилась с судьбой поэта. Дитятковский приблизился к Бродскому настолько, что поставил первым в России его пьесу «Мрамор», а потом и сыграл самого Бродского в кино.

Нобелевский лауреат, поэт-изгнанник ушел из жизни в 55, пятнадцать лет тому назад. Это случилось в Нью-Йорке, похоронен поэт в Венеции… А возвращение Бродского на родину происходит тогда, когда мы вспоминаем о нем.

– Григорий Исаакович, что подтолкнуло вас к тому, чтобы поставить «Мрамор»? Случайность ли, что премьера состоялась именно в 1996-м, ведь в тот год Бродский ушел из жизни?

 – Нет, постановка не была связана со смертью Бродского. Но, может быть, его уход подтолкнул меня к более решительным действиям. Во мне давно зрела идея поставить «Мрамор» на сцене Малого драматического театра – Театра Европы, – где я работал режиссером. Пьеса давняя, 1982 года. Я хорошо помню, как долго вынашивал эту историю, чуть ли не сам пытался играть. Меня влекли тексты, смыслы, заложенные в них. «Мрамор» написан очень большим поэтом, человеком, способным что-то взорвать изнутри не только словом, а вообще структурой языка, диалогом, безумно напряженным, совершенно непредсказуемым, драматическим.

– На уровне Шекспира?

 – Я бы никого ни с кем не сравнивал. Мы будем иметь в виду разное, говоря вроде бы об одном и том же. Бродский для каждого свой. А «Мрамор» – история вневременная, Четвертый Рим, второй век после нашей эры. Миром правит всевластный компьютер, а два героя пожизненно заключены в башню-тюрьму, они беседуют, и в этих разговорах обнажается душа, которая находится в несвободе. «Мрамор» был попыткой что-то в себе открыть – новые миры, новых людей, новые пространства. Думалось порой – не справлюсь с материалом. Я долго выбирал актеров – понимал, что Туллия и Публия не должны играть очень взрослые актеры, но и молодые не подойдут. Когда мой выбор пал на Сергея Дрейдена и Николая Лаврова, я понял, что не ошибся.

В какой-то момент все вдруг задышало, обрело смысл, и возникло такое счастье — материал нам поддался! И был подвал, в который мы зарылись благодаря князю Михаилу Чавчавадзе, нашему доброму гению, создателю «Белого театра». В этом подвале собралось много людей, причастных к этой работе, и прекрасный художник Эмиль Капелюш, который сделал декорации. В декабре 1996-го мы сыграли премьеру в галерее «Борей». Учитывая сложность текста, рассчитывали на довольно узкий круг зрителей. Но почему-то зритель разрастался и разрастался вокруг этого спектакля. Всем редкостно нужен был «Мрамор».

– Говорят, списки были составлены, пускали прежде всего друзей Бродского?

 – Приходили все, кто хотел и кто любил Бродского. Мы играли спектакль в зале «Борея», где вмещалось примерно полсотни зрителей. Это место для меня и не только теперь знаковое, как город, поселок, как место на карте, куда ты можешь приехать, купив билет на поезд.

– Сколько времени просуществовал спектакль?

 – Около трех лет. Он игрался причудливо — какими-то по-своему скроенными сезонами. Мы могли полтора месяца играть его каждый день без остановки. Потом прекращать на полгода, на восемь месяцев. Потом снова брались за репетиции, что-то додумывали, нагружали новыми смыслами. Форма оказалась очень пластичной, она могла вмещать наши внутренние перемены. Тексты Бродского – как молитвы: они не портятся от повторения. Вначале они казались нам очень странными, отдаленными, не имеющими к нам никакого отношения, крайне нереальными. Потом возник эффект, будто ты смотришь иностранный фильм, слышишь незнакомую речь и при этом понимаешь каждое слово. Создавалось ощущение, что чувства звучат. Сейчас очень часто берешь пьесу и видишь, что это просто аллюзии, – присутствуют якобы острота, хлесткие выражения, современные проблемы, но часто это вообще не повод для театра. А есть тексты, которые могут взволновать все твое существо, и ты вдруг поймешь, для чего живешь. Таков «Мрамор» Бродского. Выход в бесконечность Времени. Мы ведь и сегодня продолжаем жить в этом Риме.

– Хотелось бы воссоздать «Мрамор»?

 – Нет. Мы уже не можем сделать тот же спектакль, потому что ушел из жизни актер Николай Лавров, который играл Публия. Я уверен, что никто не заменит его именно в этой постановке, – будет другая органика, другой нерв. Может быть, когда-нибудь я снова возьмусь за «Мрамор». Но тогда это будет другой спектакль.

– Как вы считаете, почему Андрей Хржановский предложил именно вам сыграть Бродского в своей картине «Полторы комнаты, или Сентиментальное путешествие на родину»? Многие отмечают ваше внешнее сходство с Бродским…

 – Похож и похож. В конце концов тело – это тоже пространство, если верить одному из героев «Мрамора». Но один из самых важных моментов в творчестве для меня – найти объект подражания. Когда тебе становится интересно что-то большее, чем ты сам, тогда ты выходишь на иной уровень жизни и обнаруживаешь схожесть. Я многое стал мерить в творчестве меркой Бродского. Это увлекало и сейчас увлекает.

– Как Хржановский вас нашел?

 – Андрей Юрьевич мне позвонил и предложил сняться. Он познакомился со мной, посмотрев в БДТ мой спектакль «Двенадцатая ночь» с Алисой Фрейндлих в роли шута. Пригласил Алису Бруновну на роль матери, а меня на роль Бродского. Потом я узнал, что отца будет играть Сергей Юрский. Причем вначале думали, что я сыграю и молодого, и немолодого Бродского, что меня побреют наголо. Но потом от этого отказались, и Бродского сыграли пять актеров, и самого взрослого – я.

– Фильм произвел на меня такое сильное впечатление, что я просто рыдала и ни с кем не могла говорить потом. Самая щемящая нота – невозможность встретиться родителям со своим сыном, которого изгнали из страны.

 – Мне тоже очень понравился фильм. Режиссер удивительно отнесся к материалу и к артистам, бережно и очень достойно в нас всех разглядел те черты, которые сумел потом использовать в картине. Что меня поразило в этом фильме – удивительная сбалансированность материала и то, как увязана судьба поэта с судьбой родителей. В этих тонких взаимодействиях с близкими уехавшего не по своей воле сына, в запрете видеться – редкая жестокость государства к отдельной личности.

– Очень сильной сцены встречи поэта с отцом и матерью после их смерти нет в повести Бродского. Как она родилась?

 – Это уже было в сценарии, который Хржановский написал вместе с Юрием Арабовым, – Бродский все-таки вернулся в свой город, пускай в воображении, за мгновение до смерти. Когда я смотрел фильм, меня это пронзило как зрителя, вдруг осознаешь бессилие и величие личности, которую физически куда-то не пускают, но в сознании и подсознании мы ведь можем перемещаться куда хотим, мы свободны!

– Когда снималось кино, понятно было, что происходит?

 – Нет, ты много не понимаешь, не знаешь, как это будет монтироваться. И об успехе картины я не думал. Просто увлекал процесс. Здорово снят город – он такой красивый, с любовью снят каждый кадр, и каким светом все освещено. А жизнь такая страшная, жуткая. Но при этом Хржановский не критикует время, не осуждает никого за несправедливость по отношению к Бродскому и его родителям, да и ко всем нам. Там есть жизнь, красота, поэзия, друзья, любовь. Ведь жизнь – это то, как мы на нее смотрим, а не то, что она есть на самом деле или как кому-то бы хотелось, чтобы мы ее видели.

– Где вы больше чувствовали Бродского – в фильме «Полторы комнаты» или когда ставили спектакль «Мрамор»?

 – Конечно, когда ставил спектакль. Все-таки фильм-биография – это великий вымысел. А когда я ставил пьесу, я чувствовал Бродского через энергию его слова. И притянут был больше словом, чем сценой. Кстати, сам Бродский весьма скептически относился к театру. Пьесы для него были только жанр литературный, не более того. Он считал театр чем-то несерьезным. Отношение к силе слова было на первом месте. Это как отношение к любви: на белых листах бумаги любовь выше, чище, сильнее, чем любовь на белых простынях.

– Как вы считаете, был все-таки Бродский диссидентом или нет?

 – Мне кажется, он был далек от любого политического протеста. Всей своей жизнью, своим творчеством он как бы утверждал идею автономности, особенности и уникальности человеческой жизни.

– Но диссидентство не столько протест, сколько инакомыслие, иной взгляд на жизнь.

 – Вопрос не в «ином» взгляде, а во взгляде как таковом. У толпы, например, не может быть взгляда, разве что точка зрения. А он имел свой взгляд на все. И взгляд Бродского охватывает весь горизонт, а не одну точку. Его осудили за тунеядство – человека, который постоянно работал и творил. Он был непонятен власти, а если непонятен, то опасен. Думаю, это власть вынудила его стать диссидентом. И стал он им против собственной воли. Да и не стал, а скорее причислен был. А метаморфозы в нашей жизни происходили всегда, Бродский устами Туллия в «Мраморе» говорит нам: «Это легче легкого – превратить квартиру в комнату. И камеру в квартиру». Все зависит от угла зрения.