Сергей Чонишвили: «Человечество – это в принципе плесень»

По мнению известного актера Сергей Чонишвили, homo sapiens – единственное существо, которое ничего не создает, а только разрушает

На гастролях в Петербурге Театр Наций представит провокационный детектив на тему жестоких игр современного бизнес-офис-общества. На что готов человек, чтобы стать высокооплачиваемым топ-менеджером? И стоит ли оно того? На эти и другие вопросы нам ответил Сергей Чонишвили, герой которого проходит все круги корпорационного ада.

– Сергей, роль в «Методе Грёнхольма» – ваша первая сценическая работа после двухлетнего перерыва. Что вас привлекло в этой постановке?

–  Для меня здесь сошлось все – очень умная пьеса Жорди Гальсерана, потрясающий режиссер Явор Гырдев, замечательные партнеры – Виктория Толстоганова, Игорь Гордин, Максим Линников. Плюс – Театр Наций. Евгений Миронов оказался не только замечательным актером, но и талантливым организатором, сумевшим создать новый очень серьезный театр.

– Для постановок в Театре Наций Миронов приглашает режиссеров самых разных национальностей, которые в итоге создают «русский» продукт. В чем особенность нашего театра?

– Про это я вам расскажу на примере истории с каталонцем Жорди Гальсераном.  После премьеры спектакля он сказал мне: «Старичок, поверь мне, я очень хорошо знаю пьесу – я ее написал. Более того, я неоднократно видел ее на сцене. Но вы меня озадачили – я не узнавал свой текст, я слышал слова, которые написал, и не мог представить, что их написал я. И самое главное – я не подозревал, что из этой красивой, интеллектуальной истории можно вытащить некую психофизиологию!»  Я ответил Жорди: «Прости, дружище, но дело в том, что мы – русские артисты – не можем просто улыбнуться, поднять бровь и оценить ситуацию со стороны: мы должны прожить ее своими внутренностями».

– И вот так, как всегда с повышенным эмоциональным градусом, вы играете, по сути, производственную драму – о том, как четыре человека приходят на собеседование в крупнейшую транснациональную корпорацию, рассчитывая занять вакантное место топ-менеджера.

– Не только. «Метод Грёнхольма» шире производственной пьесы как таковой. Она – об экспериментах над людьми, которые проводятся над всеми нами. Ведь если даже не говорить о глобальной корпорации, мы все, так или иначе, проходим через тяжелый отбор.

– Один из персонажей пьесы говорит: «Мы не ищем хорошего человека, который мог бы быть сукиным сыном, мы ищем сукиного сына, который мог бы быть хорошим человеком».

– И ради того, чтобы попасть в фирму, уровень которой символизирует «Акула» в формальдегиде Дэмиена Хёрста, украшающая конференц-зал («Физическая невозможность смерти в сознании живущего» – знаковая работа одного из самых «дорогих» современных художников. – Прим. ред.), люди готовы снять штаны и сплясать под гимн Швеции. И думаю, очень многие пошли бы на подобное, чтобы обеспечить себя и близких.

Но давайте не будем ограничиваться конкретной корпорацией. Человек, закончивший театральный институт и устраивающийся в театр, сталкивается с теми же проблемами. Он произносит первые семь фраз подготовленного отрывка, его прерывают: «А у вас есть что-нибудь костюмное?» – «Да, есть». – «Давайте переодевайтесь». Человек переодевается, выходит, а ему говорят: «Замечательно, можете не играть. А спеть можете что-нибудь?» Можно сказать: «Нет, я никогда не буду так унижаться». Но тогда не надо идти в театральный институт. Тот, кто хочет заниматься рекламным бизнесом, должен понимать, что «клиент всегда прав». Даже устраиваясь продавцом в ларек, человек проходит через определенный вариант тестов, доказывая, что он может торговать в этом ларьке.

– Какую защиту надо выработать в себе, чтобы не ощущать этого унижения?

– Нет рецептов. Нужно просто оставаться человеком в любой ситуации.

Мы все играем в определенные социальные игры. И правила их надо принимать. Если действовать по системе несопротивления и нежелания никому причинить неудобство, тогда в принципе вообще можно не существовать. А, родившись, сразу ползти на кладбище. Потому что, родившись, мы уже начинаем кого-то объедать, кого-то обпивать. Равенства нет по определению. Формула коммунизма – от каждого по способностям, каждому по потребностям – абсурдна. У плохого пьяницы дворника дяди Миши, который не хочет убирать вверенную ему территорию двух девятиэтажных домов, потребностей гораздо больше, чем у академика Лихачева. А способностей  у Лихачева гораздо больше, чем у пьяницы дяди Миши.

Надо  говорить не о свободе, равенстве и братстве, а о своем гармоничном состоянии в данное конкретное время, на данной конкретной территории, в конкретное время года, в конкретное время суток. Каждый человек должен найти свое место в этой жизни и постараться получать удовольствие от этого.

– Вы не хотели бы, как ваш герой Фэрран, принять участие в конкурсе на какую-нибудь высокооплачиваемую должность?

– Нет. У меня другое представление о  том, как и ради чего нужно жить. Я не умею служить, я – фрилансер (внештатный работник. – Прим. ред.) по своей психофизике. Всю жизнь я стремился разрушить существующие вокруг меня границы. Изначально я хотел быть океанологом. И не только потому, что был влюблен в океан, о котором мы, ктсати, знаем меньше, чем о космосе. Не только потому, что был влюблен в человека по имени Жак-Ив Кусто. Но и потому, что понимал: океан – это некое пространство, которое никому не принадлежит.  Уже в пятом классе поняв, что океанолог из меня не получится, решил стать актером – человеком, который проживает сотни жизней и тем самым расширяет границы своего существования.

– Не хотели бы, как Федор Конюхов, пересечь океан?

– Если у меня и хватит сил, я, может быть, и поплыву, но не как Конюхов. Я – человек, зависящий от цивилизации. Но в любом случае это произойдет не сейчас. Я завязан своей биографией – слишком долго выживал, выстраивал свою жизнь таким образом, чтобы иметь работу с большой буквы. Я не могу послать всех людей, которые от меня зависят и от которых завишу я, и сказать: «Ребята, идите вы на фиг, я на год прекращаю свою деятельность – я решил пересечь океан».

– И чем вы отличаетесь от этого брокера, прикованного к своей бирже? Где свобода, о которой вы говорите?

– Моя свобода заключается в том, что я независим в зависимой профессии. Моя свобода выражается в том, что я могу говорить «нет» и не идти в проект, который мне не нравится. Хотя, не буду лукавить, иногда думаю: не подписаться ли на что-нибудь, что принесет мне большие деньги и я смогу решить конкретную социально-бытовую проблему? Но тут же останавливаю себя, потому что знаю: как только я это сделаю, меня тут же начнет тошнить. Но даже если я выдержу участие в проекте, от которого меня тошнит, потом я львиную долю заработанного потрачу на восстановление самого себя.

–  И все же, может быть, боязнь сказать: «Я ухожу на год» – всего лишь страх не иметь возможности вернуть прежнее положение?

– Нет, это не страх. Работа для меня – это еще и возможность самоэмиграции. Потому что, когда ты занимаешься конкретным делом, не обращаешь внимания на очень многие вещи, которые вызывают раздражение, отвращение, которые заставляют с ненавистью смотреть на двуногих существ, населяющих нашу планету.

– Поневоле становишься мизантропом…

– Я не люблю человечество, я люблю конкретных людей. Слава Богу, я испытываю теплые чувства довольно ко многим. Например, израильский таксист Мойша, которого я полюбил всей душой, несмотря на то что я провел с ним всего четыре дня. Пока мы ехали, разговорились. Он знает мою биографию, я – его. И мне этот человек стал очень близок. Я не смогу с ним дружить «взасос», но я про него вспоминаю, периодически посылаю приветы и получаю весточки от него. Вот это здорово.

А человечество – это в принципе плесень. Homo sapiens – единственное существо из биосферы, которое ничего не создает, а только разрушает, под себя. И для того, чтобы увидеть, что мы сделали с Землей, не надо подниматься в космос – достаточно посмотреть в иллюминатор самолета…

– Когда вы впервые осознали несовершенство человека?

– В шесть лет, когда меня вдруг дико стали раздражать люди, сморкающиеся на асфальт на улице. Когда я это вижу, у меня возникает желание такого человека  расстрелять.

– А ведь, по сути, он ничего плохого не сделал.

– Вроде бы да. Но почему бы ему не воспользоваться платком? Не плюй на улице, выброси бумажку от конфеты в урну. Это же то пространство, в котором мы живем. Если говорить более глобально, нет ничего проще, чем снять с себя последнюю рубашку и поделиться ею с ближним. И гораздо сложнее научить  ближнего, как ему пошить восемнадцать рубашек, чтобы он тебе потом подарил три в благодарность. Но зачем? Проще же снять трусы и сказать: «На, носи, дружок. Прости, что не постирал».