«Называть это романтикой нечестно»

Первопроходцы ямальского Севера рассказывают о своих непростых и удивительных судьбахС этими людьми корреспондент «НВ» познакомилась на праздновании 80-летия ЯНАО (Ямало-Ненецкого автономного округа). Ценой их здоровья, их жизней на дикой необжитой земле в бескрайней тундре, покрытой болотами, возникли новые города, были построены дороги, пролегли нити нефте- и газопроводов. Они работали в тяжелейших, порой нищенских условиях, растили детей. И сейчас многие живут бедно. Среди них есть и коренные салехардцы, и приезжие. Таких людей много и в Надыме, и в Сургуте, по всему Северу, по всей стране. Но удивительно, как они любят свою работу, на которой потеряли здоровье, и те места, которые волею судьбы стали их родиной. Как увлеченно рассказывают о них. Может, в этом, а не в лозунгах и заключается настоящий патриотизм?

Владимир Королев всю жизнь посвятил геологической разведке на Севере. Хотя мечтал об учебе в Военно-воздушной академии. Поступать в Ленинградский горный институт подбил школьный приятель, очарованный рассказами знакомых геологов-геофизиков о путешествиях, новых открытиях и прочей романтике, связанной с этой профессией.

– Меня привлекала высокая стипендия и красивая форма горного инженера. В итоге приятель завалил первый же экзамен, а я поступил. После окончания института в 1958 году хотелось подзаработать на квартиру для семьи, подрастала трехлетняя дочка. Так и попал на Север. Думал ненадолго, но в Питер мы вернулись спустя жизнь.

Первое впечатление от Салехарда было крайне мрачным: неустроенный быт, плавающие бараки, по которым ходить нельзя, ноги переломать можно, не то что там жить… Романтические настроения улетучились мгновенно.

На свои первые полевые работы я попал в поселок Сургут. Нам выдали спецодежду: валенки, ватный костюм, шапку, меховые рукавицы. Приходилось работать на морозе под 40 градусов. В обязанности входил монтаж кос (сейсмических кабелей, разматываемых по периоду профиля, общий вес косы – 500–700 кг), беготня по профилю на охотничьих лыжах, проверка сейсмоприемников, кроме того, приходилось делать любую хозяйственную работу. Современным специалистам трудно представить, как можно на тракторах, как на санях, перевозить оборудование, бурить вручную взрывные скважины. Снабжение полевых отрядов осуществлялось на лошадях, перевозивших десятками тонн продовольствие и материалы по колее трактора. Часто лошади не выдерживали и погибали. В полевых бригадах вся деятельность сопровождалась мучительной борьбой с гнусом. Кроме того, при бурении шлам (порода вперемешку с водой) выносился мощной струей воды, и эта грязь со всех сторон валилась на людей. Так изо дня в день, все лето, осень и первые дни зимы. Работали беспрерывно, без отпусков и выходных от начала до конца сезона.

Осенью 1959-го я получил направление в Березовскую комплексную геолого-разведочную экспедицию. Тогда она считалась перспективной. Это был небольшой грязный поселок, где наряду с приличными людьми жили зэки. Роскошью казалась лишь свежая рыба: осетры, нельмы, муксуны продавались прямо с лодки на причале по бросовым ценам. В остальном здесь думали только о производстве, отработанных сейсморазведкой профилях, метрах глубокого бурения, об их стоимости и геологических результатах. О людях беспокоились меньше всего. В рабочих партиях возраст ребят едва достигал 20 лет. Многие не выдерживали каторжного, опасного для жизни труда и уезжали. Замечательный тракторист Карим Зарипов в свои 19 работал в буровой бригаде. Его бурстанок провалился под лед на реке Ляпин. Начальник отряда и бурильщик затонули вместе с трактором. А Зарипову удалось выбраться на лед. Одежда на нем при температуре минус 40 превратилась в ледяной панцирь. Но он сумел пройти пять километров до балков отряда, чтобы сообщить о беде, и рухнул, потеряв сознание. Парня откачали, но успокоиться он не смог: каждый раз, когда его трактор чуть оседал, он вышибал головой лобовое стекло и выпрыгивал на капот. На второй год он не выдержал, уволился. В наших рабочих партиях почти каждый день проваливались тракторы под лед. Гибли люди. А весной 1960-го ликвидировали Березовскую экспедицию как не оправдавшую надежд…

В Нарыканской нефтеразведочной экспедиции мне, как начальнику сейсмопартии, приходилось работать с амнистированными зэками, поскольку людей не хватало. Они оказались матерыми рецидивистами. Один из них ради удовольствия избил два десятка рабочих. Его забрал милицейский вертолет. А через два года он убил, мелко изрубил и утопил в проруби двух мужиков в Газ-Сале.

Сейчас, кажется, что такие нагрузки, такие испытания и мучения, как физические, так и психологические, вынести невозможно. Но каждый из нас считал: если не мы, то кто же! Чтобы выжить в таком климате, выдержать суровый быт и тяжесть полевых работ, нужен особый склад характера – стойкость, уживчивость, терпимость, выдержка, любовь к природе, хорошая профессиональная подготовка и здоровье, в том числе и психологическое. Бывали случаи, когда лучшие друзья вдруг становились непримиримыми врагами, – результат жизни в течение многих месяцев в замкнутом коллективе.

Мы часто слышим о романтике профессии. Мол, романтизм и энтузиазм – движущая сила в производстве полевых работ. Это ложь. Работа в поле – тяжелейший труд. Колоссальные физические затраты и психологическое напряжение. Длительное нахождение на морозе кроме вреда для здоровья ничего не приносит. И называть это романтикой нечестно. Мне кажется, что только люди нашего поколения, привыкшие с детства терпеть лишения во всем – в труде, быте, питании, – могли все это переносить, не удивляясь и не замечая адского быта и работы.

Но я нисколько не жалею, что прошел такой путь и избрал такую профессию. Она закалила меня, свела с мужественными и стойкими духом людьми. Кроме того, для меня в жизни главное – новые открытия. А в моей работе их было достаточно.

Софья Айзман проработала в Салехарде всю жизнь разнорабочей. Профессии так и не получила. Одна поднимала троих детей. На Севере оказалась во время эвакуации. Родилась в Ленинграде. Помнит все ужасы блокады. В год начала войны ей исполнилось всего 16.

– Семья у нас была большая: отец, мать, три сестры и два брата. Жили мы в 15 километрах от Ленинграда. Помню голодную зиму 1942-го, бомбежки, от которых прятались на верхнем этаже дома, чтобы не погибнуть под обломками. Ложились на пол и закрывали голову руками. Как-то я сидела дома на плите, грелась. Внезапно рядом с домом рухнула бомба. Меня взрывной волной отбросило из кухни в коридор. Обошлось без ранений, но было страшно.

И все время мучил голод. Брат Андрюша ходил по полям рвал сорную траву, чтобы из нее сварить суп. Ну а если ему удавалось найти хоть одну картошку, это было удачей. Семья спасалась от холода на кухне. Мама с маленькой сестрой спали прямо на плите. А я с братом Андрюшей на табуретах. Папа на полу. Он всегда разувался. А однажды рухнул на пол и даже валенки не снял. Мы ему говорим: «Папа, кушать хочется». Мама вступилась: «Не трогайте его, он заболел». Я хотела было снять с него валенки. Мама запретила. Обычно папа у нас сильно храпел. А к утру его уже и не слышно было… Валенки все равно пришлось снять, только уже с мертвого. А потом и Андрюша умер, и мама не выдержала голода. Нас осталось трое. Я до сих пор переживаю, что не похоронила родителей… Но тогда люди настолько были истощены, особенно зимой, что хоронить близких не было сил. Трупы лежали у каждого дома. Потом их на грузовиках свозили в общую могилу на Пискаревку.

В 1942 году нас с сестрами забрали в эвакуацию. Младшая скончалась от голода, когда переправлялись через Ладогу. Ей было девять. Да и мы чудом выжили. Старшая Катя от нестерпимого голода собрала в кружку поганок, сварила их и съела. Я ей кричала: «Не ешь поганки, умрешь!» Но она не слушала. Спасли благодаря медику, который случайно оказался среди эвакуируемых. А я как-то захотела раздобыть муки, чтобы испечь для Кати блины, и пошла с подругой на рынок. От запаха еды закружилась голова, я упала и услышала голос подруги: «Соня, только не умирай здесь, пойдем к нашим, там умрешь».

Мы ехали в поезде, который шел до Омска. Могли выйти на любой станции. Но нам говорили, что дальше будет сытнее: рыба, работа... Так и доехали до Крайнего Севера, забытого Богом края. Потом плыли до поселка Тазовский на теплоходе, где нас кормили консервами. Рано утром пришел десятник, поднял всех на работу – кирпичи выгружать. Кирпич тяжелый, вниз тянет. Сил нет. Плохой из меня рабочий вышел. Таких отправляли на лесозаготовки. Сестра Катя ходила в контору плакала, мол, не разлучайте сестер, только двое нас и осталось. Сжалились. Так и работали. Потом я вышла замуж. Родились дети. В 1948-м переехали жить в Салехард. Поселились в бараке. Муж пил, потом ушел. Растила троих детей одна. Тут уж не до учебы. Работали без отпусков и выходных. Главное, на еду хватало. Жили весело. В кино ходили, в местный клуб, на танцы. Люди кругом были чудесные: открытые, добрые. Столько мы песен пели, когда посиделки устраивали. Сейчас чего-то так не поют. Да и дети меня всегда радовали, потом внуки, а теперь и правнуки. Нет, все хорошо было… Все хорошо…

А Салехард я очень люблю. Тут ездила к дочери в Белгород, вроде там и климат получше. А не могу там остаться, домой в Салехард тянет…

Руководитель службы ЗАГС ЯНАО Елена Мякинина  поделилась с корреспондентом «НВ» своими детскими впечатлениями о городе детства.

– Я его очень люблю, Салехард, – деревянный, с булыжной мостовой, с лошадками мохноногими, на которых воду возили. Бывало, зимой идешь из Дома пионеров после спектакля, а у нас там был свой кукольный театр, на автобус опоздаешь – они редко ходят – и бредешь понуро, вся замороженная. А тут добрый возница кличет, мол, присаживайся на сани, девочка. И ты счастливая едешь домой, восседая на бочке с водой. А потом эту воду мы переливали шлангом в большую бочку в коридоре, одну на весь барак. Так и жили. А поселились мы здесь волею случая. Мама по распределению летела в Надым, тогда строящийся город. Из-за нелетной погоды самолет застрял в Салехарде. Узнали, что мама – молодой специалист, метеоролог, и уговорили поработать на местной метеостанции.

Первые мои детские впечатления – ромашки размером с ладошку, маленькое покосившееся здание метеостанции… И огромные комары! Мы спасались от них в кроватях под пологами, которые родители нам сооружали из марли. А жили в бараке на 30 человек, удобства на улице… Но зато как дружно жили! За маленькими наблюдали старшие дети. Вместе ходили в деревянную школу. Там были классные учителя. Меня учили ссыльные, дети и внуки ссыльных – люди энциклопедически образованные. И все, что я помню, – математику, языковые основы – все благодаря им. А еще помню, что зимой в нашей школе все время перемерзали батареи. Пока наши учителя спасали школьное хозяйство, мы сидели дома и радовались, что не надо идти в школу. Зимы такие снежные были. Иной раз снег тебе прямо по грудь, и ты идешь в школу и разгребаешь его перед собой. Мы все ходили замотанные в шалях поверх шуб и в валенках. А иногда наш барак так заносило снегом, что дверь было не открыть. Тогда родители просили нас выбраться через окошко, чтобы почистить от снега дверь, и потом отец уже с силой открывал ее. А настоящей радостью была баня! Правда, в выходные туда нужно было заранее занимать очередь, желающих много было. А дома каждый день мылись в тазиках.

Но, ей-богу, у меня нет тягостных воспоминаний. Мы жили легко, весело. На танцы ходили в ДК. Мой муж, музыкант, играл Битлов. Молодежь приезжала со всего округа.

После школы я поступила в педколледж. К нам приезжали учиться узбеки, украинцы, молдаване, белорусы. И конкурс был небольшой. Я окончила его и сама стала преподавать. С удовольствием брала самые отстающие классы. В моей первой группе были в основном ненцы, ханты, селькупы, коми. И пусть они учились не блестяще, но обладали замечательными душевными качествами: искренние, непосредственные. Самые любимые – ханты. Поначалу ненцы и ханты не общались. Мне пришлось помочь им найти общий язык. Я переживала за своих девочек, приезжавших из тундры. Они почти все были простужены, с больными почками, придатками. Нужно было их лечить.

Кстати, сейчас все больше стали возвращаться в тундру, в чумы, к традиционному образу жизни. Хотя, казалось бы, условия жизни в городах сегодня лучше, чем раньше. И сейчас самые крепкие браки среди кочевых. Самые неустойчивые – смешанные браки между оседлыми и кочевыми. У нас одна женщина оставила мужа в далеком поселке Пуровского района и уехала в районный центр. Он не может оттуда уехать, поскольку его все устраивает, а она уже обрусела и не может там жить.

Людмила Морозова полвека проработала на Севере. Когда она приехала в Салехард из родной Воркуты поступать в педучилище, ей было всего 17.

– Мы перемахнули через Уральские горы на «кукурузнике», приземлились прямо в тундре, дорог нет. На вахтовке (вахтовом автобусе) нас довезли до Салехарда. И мы увидели разбитые дороги, колеса автобуса утопали в грязи. Я крайне удивилась, когда нас высадили, заявив, что это и есть центр города. Кругом деревянные бараки с удобствами на улице. Помню лишь единственную «благоустроенную» дорогу, крытую деревом…

Педучилище славилось на весь Север блестящими кадрами, которых привлекали из столицы. Среди преподавателей были и ссыльные – великолепно образованные люди. Каждый из них – творческая личность. И в своих студентах они пытались развить творческую жилку. Помимо обязательных предметов нас обучали фотографировать, рисовать, лепить из глины. Среди моих подруг по училищу были ненки, выросшие в чуме. Они совсем иные, чем мы. Их восприятие мира идет через природу. Поэтому они по-другому выстраивают отношения между людьми, между миром и собой. Они проще, добрее, более открытые, менее обидчивые, выносливые, готовые к трудностям. Многие девочки из мелких поселков и стойбищ стремились жить в райцентрах, городах. Кто хотел учиться дальше, получал полное гособеспечение: питание, одежду. Кто не хотел, выходил замуж. У нас даже были малокомплектные школы прямо в местах кочевий. И наши выпускницы там преподавали. В училище было обязательное обучение азам ненецкого языка. Он совсем не похож на русский, поэтому казался нам сложным. Но мы обязаны были его знать, поскольку ездили в национальные поселки, забирали детишек из чума в интернаты на весь год. Надо же было общаться.

Я работала инспектором школ округа. Добираться до поселков приходилось самолетом. Округ-то без дорог. С будущим мужем тоже познакомилась в самолете. Он возвращался в Салехард из Свердловска с очередной сессии. Мы расписались в деревянном двухэтажном здании исполкома, в малюсенькой комнатушке на втором этаже, выделенной под загс. Помню деревянную, скрипучую лестницу… Условия ужасные. А мы счастливые! Распили бутылку шампанского, нам сказали добрые слова, сфотографировались. Что еще надо! Сейчас здание загса – современный роскошный двухэтажный особняк. В нем я проработала семь лет. И могу сказать, что на Севере браки стабильные. Женятся больше, чем разводятся. Каждый год заключается браков на 2000 больше, чем расторгается. В загсах царит особая, теплая атмосфера. Люди отмечают золотые, серебряные свадьбы. Вообще северяне удивительно открытые и гостеприимные люди. И здесь совсем нет воровства. До сих пор в Салехарде никто не закрывает двери. Север мне очень дорог прежде всего добрыми отношениями между людьми. Отсутствие удобств, дорог, невозможность выехать на отдых мы воспринимали как должное. Жили, работали и растили детей. Я бы в своей жизни ничего не меняла.