Вся жизнь в страхе

Сколько же в своей жизни мне пришлось написать автобиографий и заполнить анкет? В советское время, конечно, воспринималось это как неизбежная необходимость не мной одним.

С автобиографиями было просто: «Я, такой-то, родился… учился… окончил… работал…» С большинством пунктов анкет сложностей тоже не возникало: «Под судом и следствием не был… Не сидел… Не привлекался… Не состоял… Не участвовал» ни в гражданской, ни в Великой Отечественной. Не смейтесь! Стандартные анкеты предлагали заполнять и седовласым ветеранам, и желторотым юнцам. Анкетеры интересовались и ближайшими родственниками жены. Пока был холост – ставил прочерки. После того как женился, с гордостью выводил: «Тесть, Салимов Ахат Галимович, воевал, дважды ранен, награжден орденами и медалями такими-то… Теща, Салимова Екатерина Егоровна, мать-героиня…»

Но некоторые пунктики анкет настораживали. «Находился ли сам, находились ли близкие родственники в плену, на оккупированной территории?» Знал, что мама «находилась», но из какой-то неясной предосторожности предварял этот глагол охранительной частицей «не». И всякий раз думал: а что, собственно, плохого в том, что мама находилась на оккупированной территории? Чуть ли не половина мирного населения оказалась в таком же положении. Кстати, до сих пор не понимаю, как Юрию Алексеевичу Гагарину его оккупационное детство не помешало стать первым космонавтом планеты.

Мама была старше Гагарина на пять с половиной лет. Тринадцать ей исполнилось в декабре 41-го. Она не любила вспоминать и рассказывать о своем детстве. Вернее, как потом выяснилось, рассказывала то, что считала возможным рассказать. Да мы с братом особо и не расспрашивали.

В разгар горбачевской перестройки от маминого брата совершенно случайно узнаю: в 42-м она была «угнана в Германию» и вернулась оттуда только в победном 45-м.

– Мама, это правда?! – спросил я, сыну которого было уже примерно столько же, сколько ей в «сороковые-роковые».

– Да.

– Что же ты столько времени молчала?

– Боялась.

– Чего?

– И чего, и кого. Отца твоего, соседей… Боялась, что донесут. Гришка (ее первый муж, мой отец. – Прим. авт.) сколько раз грозился: не дашь денег на водку, сообщу куда следует, и тебя в лучшем случае в 24 часа выселят из Ленинграда! Боялась милиции, кагэбэшников. Всех!

Отец был пропойца и буян. Кулаков его мама опасалась до развода, а угроз доноса и после. Следовало ли опасаться соседей по обеим нашим ленинградским коммуналкам, не знаю, не думаю. А впрочем… Страх не покидал маму и тогда, когда мы переехали в отдельную квартиру.

– Мама, так ведь время-то было уже не сталинское – хрущевское. А потом и брежневское… И чего тебе было бояться? Ты же ни в чем не виновата! Что бы тебе сделали?!

– Это сейчас вы все такие смелые! Ты думаешь, все сильно (слово «кардинально» в ее лексиконе отсутствовало) изменилось? Тогда объясни, почему ты до сих пор пишешь автобиографии, заполняешь анкеты? Думаешь, если бы написал, что я работала на немцев, поступил бы в университет? Работал бы на тех должностях, на которых работал?..

Не помню, при Горбачеве ли еще или позже, при Ельцине, мама все же стала рассказывать о своем безрадостном детстве. Самое сытое (относительно сытое, конечно) время – с сожалением следует констатировать – пришлось на неволю, где она работала «на хозяев». Мама даже согласилась на запись фрагментов воспоминаний на видео. Мы начали архивные розыски и стали тормошить «Фонд взаимопонимания и примирения», и после долгих проволочек мама получила «компенсационные марки» – как жертва нацизма. На них купили телевизор. Смотрела она его не долго – пока не ослепла…

– Сынок, – сказала мне мама незадолго до смерти, то ли перед Днем Победы, то ли перед 22 июня – днем начала Великой Отечественной, – вот Костя (ее тесть, отец второго мужа) воевал, Верин отец, Ахат, тоже. Их могли убить. Убили же бандеровцы моего отца, твоего деда – только за то, что он, поляк, не уехал в Польшу. Наверное, им всем не раз бывало страшно. Но война – это четыре года. А я в страхе прожила почти всю жизнь!..