«Но дома нам еще хуже»

Корреспондент «НВ» увидел Петербург глазами гастарбайтеров

Без этих людей уже невозможно представить жизнь современного российского мегаполиса. Они метут улицы, строят дома, готовят еду, водят автобусы… По сути, мы уже едва ли можем обойтись без них, но слишком мало знаем о том, как и чем живут люди, которых принято называть гастарбайтерами.

Обдуваемое всеми ветрами летное поле аэропорта Пулково-1, холодный женский голос, объявляющий рейсы на чужом языке, душное помещение накопителя, суровые взгляды пограничников – так начинается новая жизнь для тех, кто прибыл в Петербург на заработки из Средней Азии. Еженедельно в северную столицу прибывает около 30 самолетов из стран, которые являются основными поставщиками рабочих рук. Почти все рейсы из этих стран приземляются либо самым ранним утром, либо поздним вечером. Будущие строители и дворники приезжают налегке – как правило, привозят с собой лишь небольшой рюкзак или спортивную сумку. Они уже знают, что им придется жить в тесноте, знают, что шкафа, в котором можно развесить вещи, не будет.

В каждом рейсе – 3–4 человека, которые владеют русским языком. Почти каждого прибывшего кто-то встречает. Первый урок, который получают гастарбайтеры: без своих – никуда.

– Когда я три года назад один прилетел, мне было тяжело, – говорит Рустем из Бишкека, ожидающий своего брата. – А брату сейчас проще будет – у него есть я.

…Первым делом каждый прибывший рабочий должен встать на миграционный учет и получить первичное разрешение на работу: сначала на три дня, потом на три месяца. На довольно просторной крытой площадке со скамейками на заднем дворе УФМС со стороны все выглядит вполне благопристойно. Днем тут немноголюдно – оживление царит по ночам, когда нужно занимать очередь. Рядом с каждой дверью – таблички, на которых на четырех языках написано, что надо принести, чтобы оформиться. По площадке степенно прогуливаются мужчины с уверенным взглядом. Они называют себя представителями диаспор и предлагают своим легко и без проблем оформить любые документы. Они на короткой ноге с сотрудниками ведомства. Те периодически появляются из-за дверей и вполголоса переговариваются с ними. Помогают эти люди отнюдь не безвозмездно.

– Официально все делают месяц, а через них можно за три недели сделать, – объясняет смуглый молодой человек, представившийся Романом. – В кассу ты заплатишь 12 тысяч, а им надо не меньше пятнадцати. Они тебе и работу найдут, и жилье, и документы, а ты им только плати-плати! А родственникам домой что отправлять?

Обычно к посредникам обращаются лишь те, кто совсем не знает русского языка. И часто бывают обмануты…

Похот и Костя – совсем еще юные ребята из Таджикистана – реставрируют старинный особняк в самом центре Петербурга, в двух шагах от Зимнего дворца и Исаакиевского собора. Только красотами Северной Венеции им не полюбоваться: «начальник» запретил выходить за пределы стройплощадки.

– Он сказал, что милиционер заберет в тюрьму, – объясняет Похот, который довольно сносно говорит по-русски. – В школе хорошо учился, – улыбается он. И продолжает: – Я видел Эрмитаж. Мой брат ходил на «Алые паруса» и сфотографировал его на телефон. А Медный всадник из нашего окна виден! – восторженным тоном говорит парень, показывая при этом рукой в сторону памятника Николаю I на Исаакиевской площади. И разубеждать его жалко.

Эти ребята живут за забором стройки уже полтора года. Прошлой зимой, в лютый мороз, спали прямо на строительных лесах. Ни матраса, ни одеяла. Маскировочная сетка немного защищала от ветра, и спасибо доброму «начальнику» – поставил тепловые пушки.

– Коcтя был пастухом – часто спал на земле. А у меня вначале спина болела, – рассказывает Похот.

Через пару месяцев работы на этом объекте закончатся. Где доведется жить будущей зимой, они не знают. Но надо сказать, что этим ребятам, приехавшим в чужую страну без образования и специальности, крупно повезло. Им платят вовремя и кормят два раза в день.

Но иностранец, приехавший в Россию на заработки, играет в лотерею – какого работодателя пошлет ему случай. Здесь главный фактор – наличие специальности. Если она есть, можно нормально устроиться и неплохо зарабатывать. А если нет, то приходится откровенно туго: бывает, платят по 5–6 тысяч, зарплату задерживают на месяцы, а могут по окончании работ прогнать взашей, не заплатив ни рубля.

Согнувшись в три погибели, протискиваемся в лаз, еле заметный за кустарником. Через бурьян, которым заросла территория некогда знаменитого завода, пролегает узкая, но хорошо проторенная тропа. Обходим корпус из красного кирпича, находим приставную лестницу и лезем в окно. Мой проводник – Рашид, торговец зеленью с Сенной площади, который за тысячу рублей согласился устроить мне экскурсию туда, куда сотрудники УФМС рискнули заглянуть лишь однажды, и то в сопровождении ОМОНа.

Очень длинный темный коридор. Под ногами что-то шелестит. Справа – окна, заколоченные фанерой. По левую руку – стена. Через два десятка шагов мой проводник протягивает руку к этой стене, и она раскрывается, как шкаф-купе. В следующую секунду становится понятно, что он отодвинул покрывало, закрывавшее дверной проем. В огромном помещении с окнами от пола до потолка, видимо в одном из бывших цехов, вдоль стен сколоченные из досок нары, рядом на полу – сумки и мешки, заменяющие шкаф. В углу – электроплита, воткнутая в самодельную розетку. Тут же гора грязной посуды. В другом углу – телевизор. Под одной из кроватей – коробки с различной аппаратурой.

– Это – домой послать, – объясняет проводник.

Кажется, что в помещении никого нет – видимо, днем все на работе. Но вдруг с нар вскакивает парень с всклокоченными волосами и ошалело смотрит на нас. Рашид что-то говорит ему на своем языке, и он ложится обратно.

Поперек следующего помещения протянута веревка, на которой сушится детская и мужская одежда. Мальчишка лет пяти катается по цеху на велосипеде, издавая звуки, изображающие машину. Больше никого не видно.

Продолжать экскурсию не хочется – честно говоря, очень страшно. Вылетев пулей из лаза в заборе, протягиваю Рашиду его гонорар и спрашиваю, сколько людей тут живут.

– Человек триста. А раньше, наверное, пятьсот было, – отвечает он. – Здесь те, у кого и работы нет, и денег домой нет.

У обитателей расселенного и на первый взгляд пустующего дома на Садовой улице – куда более приличные условия, хотя жилплощадь они занимают не совсем законно. Дом приговорен к сносу и должен был исчезнуть с лица земли этим летом. Но инвестиционный проект застопорился, и мигрантам сказали, что тут можно пожить еще год.

Ремонта в доме не было лет сорок. Дверь парадной распахнута настежь. Стены с осыпавшейся штукатуркой размалеваны убогим граффити. Ступени лестницы сходятся под разными углами. Возле окон с рассохшимися коричневыми ставнями лежат окурки и мелкий мусор. Прямо здесь на широких подоконниках играют дети. В комнатах – кучи хаотично сложенных вещей: посуда, одежда, какие-то коробки… Тут же на веревках сушится белье. На старых кроватях люди спят вместе всей семьей.

– Бывает, к нам вламывается ОМОН и проверяет пустые комнаты, принадлежащие государству: не заселился ли в них кто. Если самозахват – сразу под статью, не церемонятся, – рассказывает один из жителей этого дома. – За комнату, в которой живут 10–15 человек, платим 6 тысяч. Деньги собирает «свой человек». Он «управдому» их относит.

– Расселенные здания в центре города, подлежащие сносу, – хорошая кормушка для чиновников и жилищников, – подтверждает юрист Дмитрий Краснянский. – Районное ГУЖА отдает их под присмотр управляющей компании, а та набивает под завязку гастарбайтерами. Каждый имеет свою долю. В некоторых районах это – семейный бизнес.

А вот мигранты, занятые на строительстве, как правило, обитают тут же, на территории объекта, в синих вагончиках. Здесь люди спят, готовят еду, проводят свободное время.

– Нам повезло, нам помогают. Жилье, документы – все хорошо, – говорит строитель Исай. – Говорят, зимой квартиры дадут. А раньше я на Парнасе работал. Так там просто дали вагончик с дырами в потолке и сказали: живите как хотите. Но ничего – и там жили. Дырки закрыли, койки сделали, даже нарды были.

Нынешнее жилье, которым так доволен Исай, выглядит, мягко говоря, не таким уж уютным. Обитые ДСП стены, три двухэтажные койки, сколоченные из досок и того же ДСП. На них – грязные матрасы и мятые простыни. На полу – две одинаковые скамейки, одна из которых служит столом, на котором стоит электроплитка, несколько тарелок и железный чайник. Все удобства, естественно, на улице. Но всего этого достаточно, чтобы с территории стройки не выходить годами. Большинство рабочих и не выходят.

Два десятка лет назад Алишер был вторым секретарем райкома партии в Узбекистане. Имел все, что нужно для советского счастья. С ним здоровался каждый встречный, к нему шли на поклон. А потом не стало партии, не стало страны, давшей ему благополучие. В отличие от многих партийных деятелей Алишер не сумел устроиться в новой жизни. Как и почему он вместе с женой и четырьмя детьми подался в Россию, он рассказывать не хочет.

Теперь Алишер живет в поселке Мартышкино под Петербургом и является негласным лидером местной диаспоры. Его называют Шер-Ханом и обращаются, когда надо сделать забор, разобрать сарай, выкопать канаву. И никто из местных жителей не в претензии.

Но раз в полгода Алишера забирают в милицию и бьют смертным боем. Тогда жена несет в отдел все деньги, что есть в доме, и приводит мужа домой. Он отлеживается и работает дальше. Алишер не жалуется. Если пожалуется, ему придется переезжать.

…Алик – водитель маршрутки. Он встает в 4 часа утра и кружит по городу между Балтийским вокзалом и Суздальским проспектом. Объезжая пробку на Большой Пушкарской, делает резкий маневр. Дама лет за 50 начинает громким, хорошо поставленным голосом объявлять на весь салон, с каких гор спустился водитель, где он достал права, кем ему приходятся бараны и какого цвета кожа у него на интимных местах. Алик не говорит ни слова. Видно только, как белеют костяшки пальцев на руках, крепко вцепившихся в руль. И нет вокруг никого, кто заступится за него.

…Гульчохра в девять лет потеряла маму и выросла в семье дяди. В 17 лет решила поехать в Россию, чтобы не обременять родичей и заработать себе на приданое. Девочка, не бывавшая дальше своего райцентра, устроилась в огромный, шумный, сверкающий торговый центр. Через полгода забеременела от своего соплеменника. Он тут же взял обратно все свои обещания и исчез. Путь на родину был заказан – в ее семье разговор в таких случаях бывает короткий. Женщины на работе не дали умереть с голоду и собрали денег на роды. Потом Гульчохра устроилась дворником в дом на Фонтанке, где ей дали жилье – каморку, прежде служившую дворницкой. В ней и вырос ее сын. Тихоню Тимурлана бьют мальчишки, а пожилые женщины обзывают его словами, смысл которых мать не хочет объяснять сыну.

– Дети есть дети, они подраться могут. Но старые женщины… За что такая ненависть к нам? Что мы плохого сделали? – спрашивает Гульчохра.

В следующем году Тимурлан должен пойти в школу, и его мать не сможет защитить его.

Гульчохра – одна из более чем миллиона людей, искавших в далеком чужом городе богатства и благополучия, но нашедших лишь тяжкий труд, грязное жилье, бесправие и презрение. Но, даже оставшись без работы и средств к существованию, они не торопятся домой.

– Потому что там – еще хуже, – говорят они.

Карим, строитель:

– Из-за того что я так хорошо русский знаю, меня сделали бригадиром. Но я помимо русского еще четыре языка знаю, а вынужден работать здесь: видишь эти покосившиеся вагончики… У себя дома я мог ходить в костюме и при галстуке. Но в России офисные работники из Таджикистана не нужны – своих хватает.

Алтынгуль, уборщица:

– У меня 20 лет педагогического стажа, а я вот мою полы в торгово-развлекательном комплексе. Два года назад сделала прическу, купила два костюма, собралась с духом – и пошла в школу устраиваться учителем математики. Взяли. Дети меня за глаза «гастарбайтершей» называли. А в середине учебного года вызвал к себе директор и сказал: «Вы хороший педагог, профессиональных претензий к вам нет. Но родители хотят русского учителя». И я вернулась в торговый комплекс. Мы здесь чужие, и нам надо знать свое место. Наш удел – мыть туалеты.

Дамир, строитель:

– Я как-то на стройке сильно порезал руку, много крови потерял. Пришел в больницу. Сижу в коридоре, сознание теряю. А на меня внимания не обращают. А потом стали на меня кричать, обзывать, будто я не человек, а собака. Я сказал, что заплачу любые деньги. Тогда они сразу успокоились, наложили повязку.

Карима, сиделка:

– Работаю сиделкой – ухаживаю за одной лежачей бабушкой. В свободное время живу в однокомнатной квартире с тремя подругами из Узбекистана. Почти все деньги отправляю домой – мужу и детям. Мне платят 1200 рублей в сутки. За месяц, бывает, набегает почти 25 тысяч. Я, конечно, знаю, что за эти деньги здесь работают сутки через трое, а не по 120 часов в неделю, как я. Но узбеков на работу тут берут неохотно. Если вообще берут. И наши сами виноваты: некоторые воруют – вот и отношение к нам такое… Так что я готова работать вообще без выходных.

Муса, владелец продуктового магазина в Петергофе:

– Теснота – не проблема. Когда я был маленький, мы жили вдевятером в одной комнате: прадедушка, бабушка, родители, дядя инвалид и четверо детей. Еще брали на ночь домой ягнят. Жили дружно, любили друг друга. Вот сейчас у меня трехкомнатная квартира. Но разве счастье в этом?