«В русском языке не хватает слов»

Профессор русской литературы Михаил Эпштейн считает, что общество, которое не использует творческий потенциал своего языка, обречено на духовный застой и деградацию

Михаил Эпштейн – фигура весьма значимая в международном интеллектуальном пространстве. Филолог, философ, литературовед, эссеист, лингвист, заслуженный профессор теории культуры и русской литературы университета Эмори (Атланта), член российского ПЕН-клуба и Академии российской современной словесности. В 1991 году Эпштейн стал лауреатом премии Андрея Белого, в 1999-м – премии журнала «Звезда», а в 2000-м получил премию Liberty за вклад в русско-американскую культуру и развитие культурных связей между Россией и США. Михаил Эпштейн занимается довольно редким видом лингвистического творчества – он сочиняет новые слова. А недавно он представлял в Петербурге свою новую книгу «Sola Amore. Любовь в пяти измерениях», где он исследует любовь с разных точек зрения.

– Михаил Наумович, вы за свою жизнь провели много серьезных исследований в областях методологии гуманитарных наук, философии, теории советской идеологии, литературоведения, лингвистики. Почему вдруг взялись за тему любви?

– Книга эта писалась всю жизнь – в разных возрастах и состояниях. Наступило время подвести какой-то итог и реабилитировать само понятие «любовь». Любовь в наше время осталась «без языка»: нет такого современного идейного движения, школы, философии, которые были бы заинтересованы в любви, ставили бы ее в центр мировоззрения. Русский любовный язык творили Пушкин, Тургенев, Толстой, Блок, Бунин, Набоков... Но последние тридцать-сорок лет оказались едва ли не самыми безлюбовными в истории культуры. Марксизм, национализм, феминизм, герменевтика, аналитическая философия – само слово «любовь» в контексте этих учений выглядит смешным, диким реликтом минувших эпох. Любовь демистифицирована и сведена к половому инстинкту, к гормонам. Любовь отдана на откуп сексологии, которая возникла из медицины. В книге я пытаюсь oбосновать новую дисциплину – эротологию, гуманитарную науку о любви.

– В книге вы приводите новые слова, которые придумываете сами. Иногда они коробят слух, например «любля». Зачем нужны новообразования – разве недостаточно уже имеющихся слов?

– Слово «любля», на мой взгляд, очень хорошее, нежное, чувственное, выражающее обоюдные взаимоотношения любящих. Оно уже вошло в употребление, есть известный спектакль «Любля» по стихам современных поэтов. Еще я предложил слово «люболь» – любовь, переполненная болью, переходящая в боль. Слово «любовь» нивелировалось, им обозначается все что угодно – и любовь к Родине, и любовь к мороженому, – и потому нужны новые языковые формы, которые точнее донесут многообразие чувств. В древнегреческом было 7–8 слов для обозначения разных видов любви. Я провел подсчеты слов с корнем «люб». В академическом словаре русского языка 1847 года было порядка 160 слов, в современных – только 40! И ни одного нового с корнем «люб» не вошло за полтора века в язык!

– Во времена Пушкина язык был богаче?

– Он тогда динамично развивался, и так было вплоть до Октябрьской революции. Английский и русский словари шли, как говорится, ноздря в ноздрю до начала ХХ века. В каждом из них было примерно по 200 тысяч слов. Когда в 1934 году вышел словарь Уэбстера, в нем было уже 600 тысяч слов. А в 1940-м самый полный для советской эпохи словарь Ушакова содержал лишь 80 тысяч слов. Сегодня этот разрыв только усугубляется. С вырождением языка вырождается и наша жизнь, уходят эмоциональные оттенки, нравственные понятия, которыми изобиловал русский язык в XIX веке.

– И тем не менее существует богатая русская литература, книгами Достоевского зачитывается весь мир.

– Мир зачитывается и многим другим, а из русской литературы ХХ века, увы, почти ничего не вошло в мировой обиход. Сам же Достоевский, кстати, больше всего гордился не своими романами, а тем, что придумал слово «стушеваться». У него сказано об этом в «Дневнике писателя» как о самом весомом своем вкладе в русский язык. Одно слово и роман – вроде бы вещи несопоставимые. Но роман – это явление речи, а слово – явление языка. Язык выше речи. На одном и том же языке можно произнести множество разных высказываний: консервативных, реакционных, демократических. Но какие бы ни были эти речи, они пользуются тем же набором слов: любовь, родина, жизнь, мир. Словотворчество – очень важный и пока недооцененный в России процесс.

– Слова, которые вы придумываете, трудно внедрять в обиход?

– Это сложный процесс. Я не занимаюсь пиаром. Мое дело – выносить слово в себе, чтобы оно «случилось». Как случаются стихи. Рождается всего одно слово, но в нем бывает свой образ, своя идея, своя поэзия и коллизия. Как фраза составляется из слов, слово составляется из значимых частей – морфем, которые могут входить в неожиданные сочетания. Это кратчайший литературный жанр – «однословие». Например, «отравоядный» – питающийся отравой, экологически вредной пищей. Или «брехлама»: здесь соединились и «реклама», и «брехня», и «хлам». «Политикоз» – болезнь одержимости политикой. Эти слова позволяют выявить новые явления в обществе, обозначить их. А еще очень давно с моей подачи вошло в обиход слово «совок».

Отношение к новым незнакомым словам характеризует российскую языковую среду. В английской среде новое слово моментально падает на плодородную почву, дает ростки. Поэтому английский быстро развивается. Там любят новые идеи, новые слова. Если новое слово вводит новую реалию или концепт, то его быстро включают в словари, его заимствуют другие языки. Вот почему английский язык – язык-донор. А русский – сплошной импортер.

– А нам с детства внушали, что русский язык – самый богатый, великий, могучий...

– Нельзя жить хвалебными эпитетами, данными русскому языку полтора века назад. За ХХ век русский язык, увы, деградировал под воздействием идеологии и тоталитаризма. Помните, у Оруэлла в «1984»: задача идеологов – свести язык к двум словам: «Ура!» и «Долой!», разделить на черное и белое, упразднить оттенки. Можно, конечно, привести и обратные примеры, когда русский язык имеет больше слов для некоторых явлений. «Голубой» и «синий», а в английском только blue. Но в подавляющем числе случаев в русском языке не хватает слов, чтобы перевести оттенки мыслей, чувств, ощущений. В английском порядка миллиона слов, в современном русском, по данным самых полных словарей, не больше 150 тысяч. Взять компьютерную сферу – она сплошь английская. В какой другой сфере русский язык хоть что-нибудь преподнес человечеству? Конечно, есть слова, которые порой употребляются в других странах: бабушка, матрешка, дача, спутник, перестройка. Но среди заимствований из русского преобладают страшные слова: погром, большевик, ЧК, КГБ, ГУЛАГ, колхоз, агитпроп.

– В одном вашем интервью я прочитала, что словотворчество связано и с демографическим состоянием общества. Больше слов – выше рождаемость. Как это понять?

– Общество, которое лишено языковой инициативы, которое не использует творческий потенциал своего языка, неизбежно обречено на духовный застой и деградацию. Где нет воли к порождению новых смыслов, там нет и воли к порождению жизни. Вообще внесение новых понятий, грамматических структур способно больше изменить общественное сознание, чем построение еще одного нефтепровода или газопровода. Например, в нашем языке не развита переходная форма глагола. В европейских языках: «Я имею дом», в русском: «У меня есть дом». В этой фразе высвечивается вся проблематика частной собственности в России. Поскольку не человек имеет дом, а дом есть у человека. Подлежащим является «дом» при дополнении «человек».

Язык может воздействовать на перемены в общественном сознании. Когда Конфуция призвали быть управителем одной из областей Китая и спросили, с чего следует начать, он сказал: «С исправления имен». Ему возразили, что надо прежде всего провести экономические, политические преобразования. Он ответил: «Если имена неправильны, то слова не имеют под собой оснований. Если слова не имеют под собой оснований, то дела не могут осуществляться». Разве эти откровения не о нас, не об обществе, в котором мы живем?