«Я научилась быть счастливой»

Людмила Улицкая до сих пор не уверена, что в литературе нашла себя

С сюжетами у нее никогда проблем не возникало. Они, по ее собственному выражению, выскакивают, словно голодные коты из помойки. А вот критика ругала произведения добившейся мировой известности писательницы всегда, подчеркивая заурядность на уровне алфавита: аборты, антисемитизм, астрология, генетика, джаз, космизм, теория Чижевского, экстрасенсорика... Казус? Не исключено. Но очень уж хотелось бы разобраться, в чем вообще заключается казус Улицкой… 

– Людмила Евгеньевна, правда, что писателем становятся от одиночества?

– Совершенно новая для меня постановка вопроса! Наверное, одиночество как состояние довольно часто бывает необходимо. С другой стороны, у меня в жизни было несколько краткосрочных периодов, когда я по два-три месяца сидела на какой-нибудь достаточно комфортной вилле в Германии, телефон у меня молчал, и не было ничего, кроме работы. То есть 24 часа в сутки я практически оставалась сама с собой. Больше четырех часов в день работать просто невозможно. Чем заняться? Гулять? Читать? Бегать трусцой? Должна сказать, это состояние дико утомительно, дико тяжело! Правда, в плане работы очень эффективно, хотя писать меня заставляло скорее не одиночество, а градус графоманства, который присутствует даже у гениев. 

– Получается, Толстой, Пушкин, Достоевский – графоманы?!

– Если отвечать на этот грубый вопрос грубым образом, да. Но, знаете, я терпеть не могу таких глубокомысленных разговоров. И вообще счи­таю, все глобальные темы надо изъять из жизни! Мы с вами способны здесь и сейчас решить только конк­ретные, маленькие, сиюминутные проблемы, и, по существу, они гораздо более важны. 

– Но о чем же спрашивать писателя? Узнавать, какой шваброй вы, извините, моете пол? 

– Хороший вопрос, есть что сказать. Между прочим, я не безумный аккуратист, но если в доме беспорядок, плохо себя чувствую. Совершенно не могу работать в комнате, где постель не застелена.

– И все же никогда не поверю, будто вы живете серо и однообразно. Московский бомонд…

– Я не бомонд! Я туда не хочу и не буду там никогда! Бомондность не есть функция благосостояния, она – функция намерений. Мои друзья – люди, с которыми я познакомилась в юности, к ним кое-кто прибавился за жизнь, но в целом я не поменяла ни круга общения, ни привязанностей.

– Какая тема, по-вашему, заслуживает сегодня серьезного разговора?

– Перед лицом проблем, которые нас мучают, заставляют страдать, очень важно признать свою слабость. Нужно научиться сосуществовать с ними как с хроническими болезнями – не страдая от острого приступа аппендицита, а понимая, что если у тебя слабая печень, значит, лучше не есть жареного. То есть чем менее мы агрессивны, тем для нас же лучше.

– В «Казусе Кукоцкого» один из врачей говорит, что до революции рождались нежные младенцы с мешочками под глазами, во время войны – дети, готовые сражаться, а каково, по-вашему, лицо нового поколения?

– Это все-таки метафора, поймите. Это я о том стереотипе, который мы всегда декларировали как русскую душу, щедрый характер и доброту. В России появилось много молодых людей, которые выросли уже без советской власти. Они просто не понимают, как трепетали их дедушки, бабушки и мамы с папами. Совершенно замечательный симптом! И вне зависимости от того, как будут развиваться события, мне очень нравится это новое поколение.

– Но вы ведь не можете не видеть, что значительная часть 20–30-летних сегодня инфантильна? Причем речь идет не только о России.

– Говоря даже безоценочно, можно констатировать: у этой части молодых совершенно другие взаимоотношения между биологическим и психологическим возрастом. Архивные, из XIX века, юноши, едва окончив лицей, становились губернаторами или товарищами министра. Сейчас эта логика абсолютно треснула, и мы чаще встречаем 45-летних мальчиков-шалопаев, не способных к ответственности не то что за семью, но и за себя самого. Впрочем, это тоже объяснимо. Серый человек более гибок, ему проще выжить. Но я вам расскажу о другом. Был период, когда я жила в Бельгийской Фландрии, и рядом с моим домом рос яблоневый сад. Мне очень нравилось в нем бродить и собирать паданцы с земли, причем я искренне считала, что, кроме меня, никто этого не делает. Однажды я выглянула в окно и увидела – в саду гуляет странная компания. Какие-то кривенькие, косенькие, хроменькие подростки подбирают с земли яблоки и складывают их в мешки. Оказалось, это были дети из пансионата для дебилов. Я работала в педиатрии, прикасалась к этой теме не один раз и, естественно, подумала, что им витаминов не хватает. Но очень скоро узнала, что яблоки им были нужны для кормления кроликов, а сами они чистые, умытые, одетые, и количество персонала в их доме инвалидов ровно столько, сколько больных. Согласитесь, такие вещи прошибают до выеденной души!

– Вы надеетесь или все-таки верите в светлое будущее?

– Я думаю, что вся современная цивилизация ориентирована на успех, на победу, на достижение. И это, помимо прочего, отражает современная литература. До какой-то степени.

– Литература может помочь перестроить общество? 

– Все общество в целом, я думаю, – нет, а отдельно взятого человека – да. Во всяком случае, хотя лично я не претендую на то, чтобы менять общественное сознание, буду все-таки очень рада, если смогу как писатель помочь кому-то справиться с его проблемами.

– Кстати, вы же генетик по образованию. Скажите, писательство изначально, с хромосомами, закладывается в человека или может быть благоприобретенным?

– Вполне допускаю, что оно как пришло, так может и уйти. И, между прочим, у меня нет ощущения, что в писательстве я нашла себя, хотя в моем случае оно определено генетически. Другое дело, жизнь могла сложиться так, что судьба вынесла бы меня совсем не в писательскую сферу. Ну не выгнали бы меня в свое время с работы, может, я была бы сегодня доктором биологических наук или что-то в этом духе. Даже притом, что и дед писал, и бабушка. У меня, между прочим, есть прабабушка, которая писала стихи!

– А вы почему стихи не пишете?

– Как не пишу? Все стихи в моих произведениях я сама написала! 

– Прочтите самое свое любимое.

– Ммм… Вообще-то я не честолюбива, вернее, тщеславие расположено у меня в другом месте. Но, мне кажется, это не совсем плохое… Может быть, даже совсем не плохое… «Когда меня переведет / Мой переводчик шестикрылый / И облекутся полной силой / Мои незрелые слова, / Скажу я: отпускаешь ныне / Меня, в цвету моей гордыни, / В одежду радужных грехов…» Забыла, что там дальше. Что-то типа: та-та-та-та и «в отчий кров…» Скажу вам, стихи и проза – абсолютно разные ракурсы, они делаются как бы разными местами. Рассказ можно сесть и написать просто потому, что хочется, я могу исправить в нем концовку и так далее. Это рациональная работа, которой можно управлять. А стихотворение – спонтанная вещь, оно просто рождается.

– Вот смотрю на вас, слушаю и думаю: вы все-таки счастливая женщина…

– У меня был в жизни период, когда я чувствовала себя остро несчастной. Довольно долго – год или два. А потом научилась быть счастливой, жить комфортно и обходить узелки, которые трогать опасно.

– А принято считать, будто писатель обязательно должен быть несчастен… 

– Нет такого закона! Почему писатель должен быть непременно несчастлив? Кто это сказал? Не должен! Ни в коем случае! Даже если этого желает почтеннейшая публика!