Дмитрий Быков: «Сейчас не до гастрономии»

Известный писатель считает, что поиски новых форм в русской литературе еще впереди, а пока «нам бы справиться с осмыслением содержания»

Он может говорить на любую тему. С необыкновенной легкостью ответит на любой вопрос – о гастрономии, о конце света, о национальной символике, о перспективах общественного бытия или об утраченных иллюзиях. В этом смогут убедиться те, кто придет на творческий вечер лауреата премии «Национальный бестселлер – 2011» Дмитрия Быкова 18 марта на сцене Филармонии. А накануне в этом убедилась корреспондент «НВ».

– Дмитрий, современный философ, теоретик психиатрии Вадим Руднев заметил, что у каждого времени свой вид безумия. Скажем, во времена Фрейда таковым была истерия, порожденная запретами на сексуальность в викторианскую эпоху. А после конца Первой мировой войны можно говорить о всеобщей депрессии – реакции на потерю уютной Европы. А дальше ХХ век развивался под знаком шизофрении.

– Я не хотел бы комментировать Руднева, к которому отношусь весьма скептически, и это, думаю, взаимно. В самой этой мысли нет ничего нового – каждую эпоху несложно описать с точки зрения психиатрической, сексуальной или, допустим, физиологической, и все это будет ничем не лучше марксизма. Вдобавок «шизофрения» – диагноз чрезвычайно двусмысленный, кое-где в мире вообще не признаваемый. Паранойя сегодняшнего мира – это к Пинчону, наверное. Я с годами лучше стал к нему относиться, но паранойяльные идеи – всякого рода конспирология, теории заговоров, мания преследования – были ведь всегда очень распространены, это отличная сюжетная возможность. Конспирологический роман начался не с Пинчона и даже не с Дэна Брауна, а с Клода Фаррера, «Петербурга» Белого и «Протоколов сионских мудрецов». (Интересно вписать в эту концепцию «Человека, который был четвергом» Честертона, тоже ведь мания провокации, преследования, заговора и т. д.) Просто когда-то это было развлечение беллетристов, иногда гениальных писателей, как Белый, но большей частью посредственных, как Крестовский, а потом стало идеологией масс. Но в любом случае это не сегодняшний диагноз.

– Мы беседовали с Милорадом Павичем, он был уверен, что литература будущего должна приспособиться к новому мышлению, когда главное не линейная последовательность звеньев, а иконизированный образ, знак, мгновенно передающий информацию. Он говорил, что тексты должны разветвляться, как наши мысли или сны, и тогда читатель имеет возможность сам выбрать свой собственный путь. Как вам кажется, как будет развиваться литература дальше?

– Многообразно и непредсказуемо. Кто-то будет писать, как Павич, кто-то – как Уоллес или Франзен, кто-то – как мой любимый американец Марк Данилевски. В России, по-моему, поиски формы еще впереди, нам бы справиться с осмыслением содержания. В этом плане хорошие перспективы у социального романа, у семейной саги, физиологического очерка, то есть у первичных и довольно простых форм литературы. Сложность только начинает нарастать, у нас практически весь ХХ век не освоен или освоен на поверхностном уровне котельного постмодернизма. Фолкнер сложно писал не потому, что ему так хотелось, а потому, что он сложно мыслил. К чему приводит попытка усложнять форму на пустом месте, мы отлично видели на примере русской подпольной литературы семидесятых, тут хороший пример Саша Соколов. Нам сейчас не до гастрономии – разобраться бы с хлебом. Впрочем, я не против сложной формы, как раз примитивность «новых реалистов» меня отталкивает. Просто за этой сложностью должна стоять мысль.

– Еще об утраченных иллюзиях. Вспоминается «Фауст» Сокурова, который говорит о разрыве современного человека с метафизикой. Как вы относитесь к появлению таких пародийных символов религиозных скептиков, как летающий макаронный монстр?

– Все это глупость ужасная. Люди не понимают, что такое теизм, и высмеивают его примерно на том же уровне, на каком в младшей школе дразнят рыжих и очкастых. Если кому-то Бог представляется иллюзией, летающими тефтелями или единорогом – это отражение их метафизической глухоты. Если кому-то кажется, что Бог в арестах и запретах, а также в государственнической скучной демагогии, – это опять-таки их проблемы. Покойный Леонид Мацих, умерший в ночь с 7 на 8 марта, великий, не побоюсь этого слова, знаток теологии, на мой прямой вопрос, ощущает ли он присутствие Бога, ответил: «Если вы о Старике – даже не сомневайтесь». Атеисты обычно кончают очень дурно: либо безумием, либо сектантством; исключения единичны. Что касается «Фауста» – признавая талант Сокурова, я никогда не считал его большим художником (исключение составляет, может быть, «Русский ковчег», изобразительное решение которого – уникальный случай! – адекватно теме). «Фауст» – удивительно скучная и брюзгливая картина, предельно далекая от Гёте, который своего Фауста все же отправил в рай. Отказ от фаустианства, просвещения, гуманизма – вещь очень соблазнительная, но неумолимо ведущая в пещеру. Иное дело, что само по себе Просвещение тоже эволюционирует, стареет, избавляется от нетерпимости и т. д., но если у него есть по крайней мере будущее, то у нового средневековья никакого будущего нет. Вообще, при всей претенциозности и бесспорном техническом совершенстве удивительно глупое получилось кино, тысяча извинений.

– Кстати, вот еще одна утраченная иллюзия, о которой говорил Бодрийяр, – кинематографическое очарование. Кино совершенно утратило способность порождать иллюзии и аллюзии: «Все запрограммировано на то, чтобы предельно разочаровать зрителя, чтобы оставить у него только одно чувство – чувство излишества кинематографа»…

– Вот еще... Я как был очарован большими движущимися картинками, так и до сих пор прихожу от них в восторг. От самых разных фильмов – будь то «Шапито-шоу» Лобана, скажем, или «Незнакомцы» Брайана Бертино. И Муратову я люблю, со всеми оговорками, и Германа, чья «История Арканарской резни» кажется мне величайшим фильмом за последние лет тридцать, и скорее бы уже ее увидели все. И Балабанова почти всего, опять-таки с оговорками, и по-прежнему Авербаха или Инну Туманян, и даже какую-нибудь совершенную чушь в 3D, которая меня все равно завораживает. Нет, кино – это единственное, что я люблю не меньше литературы и по-прежнему готов смотреть часами, лишь бы это не был нудный фестивальный артхаус или что-нибудь безумно нудное и многозначительное вроде, ну я не знаю, ну мне стыдно, ну простите меня все, ну Белы Тарра, например.

– Чем, по-вашему, культура наступившего века будет отличаться от культуры века ХХ?

– Технической изощренностью, постепенно возвращающейся широтой взгляда, полифонией – в общем, думаю, что будет учтен опыт «Улисса», «Авессалома», «Тихого Дона».

– В свое время американский драматург-классик Артур Миллер заметил, что «эпоху можно считать законченной, когда истощились ее основополагающие иллюзии». Мы все время сетуем, что так и не попрощались с советской эпохой. Отчего? Неужели не истощились эти самые иллюзии?

– Положим, советские иллюзии не имеют с нынешними ничего общего, и это самое досадное. Советские иллюзии – вне зависимости от того, говорим мы о диссидентах или о правоверных идейных патриотах, которых было уже явное меньшинство, – сводились к тому, что мы живем в уникальной стране, являющей собою не столько часть мира, сколько альтернативу ему. Диссиденты говорили об этом с горькой усмешкой, а патриоты с пафосом, но суть была одна: прочий мир нам многим обязан, поскольку мы взяли на себя тяжесть великого эксперимента. Одни его считали неудавшимся, другие – зашедшим не туда, третьи – бесчеловечным, четвертые – великим, пятые – только начинающимся, но, как бы то ни было, Россия сознавала свою уникальность и в некотором смысле первенство. Сегодня этого чувства причастности к чему-то великому нет и в помине, да и самих иллюзий, кажется, нет. Разве что одна, и то у самых нетребовательных: наше величие именно в том, что у нас ничего не происходит. Пока остальной мир живет, мы остаемся островом сырьевой стабильности, и уважать нас надо за прошлое и размеры. Думаю, эта иллюзия кажется фальшивой и наивной даже тем, кто ее усердно впаривает населению. Ваш петербургский прозаик и философ Александр Мелихов (постоянный автор «НВ». – Прим. ред.) весьма доказательно (хотя на мой вкус чересчур романтично) пишет о том, что сейчас как раз надо формировать новый национальный миф, правда, мы с ним несколько расходимся во взглядах на эту будущую мифологию.