«То, что я жив, – чистая случайность»

Главный невролог Петербурга Александр Скоромец пережил немало испытаний, но считает, что надо радоваться жизни и радовать других

Наше знакомство с Александром Анисимовичем началось с курьеза: он принял меня за одну из пациенток. Спросил ФИО, год рождения, на что жалуюсь, записал ответы в карточке и предложил осмотр. Моему отказу удивился: «А зачем тогда вы пришли к врачу»? Я раскололась, и он тут же переключился на интервью. На вопрос, почему он не поинтересовался, от кого я и почему пришла именно к нему, ответил: «Если больной явился к врачу, значит, его надо лечить».

Сегодня Александру Анисимовичу – 75. Его философия оптимизма проста: «То, что мы рождаемся и вырастаем, – случайность, а вот то, что нас не будет, – закономерность. Отсюда выводы: радуйся жизни сам и радуй других. Не бойся уйти в мир иной, но сделай это как можно позже». И эта философия подкреплена всей его жизнью. 

Мои мать и отец, произведя на свет Божий четырех детей: Ивана (он погиб во время войны), Таню, Марусю и Галю, решили, что их чадородная функция выполнена. Тем более на Украине – голодомор. Вымирали семьями. Родители работали от зари до зари. Я возник на фоне интенсивной физической работы по уборке урожая и ярких маминых эмоций от поездки в Москву в качестве стахановки и делегата съезда колхозников-ударников, где она общалась с вождем народов.

Почувствовав в животе легкое шевеление, мама пошла к местной абортмахерше тетке Явдохе, которая выручала отяжелевших односельчанок простым способом: смазывала деревянное веретено хозяйственным мылом и провоцировала выкидыш. Однако криминальный аборт (тогда в СССР они были запрещены), сделанный Явдохой накануне одной односельчанке, осложнился тяжелым воспалением, и та, опасаясь огласки, отказала маме наотрез. Это меня и спасло. Так что родился я случайно.

Мама родила меня на теплой печи, причем без всякого декретного отпуска, не прерывая тяжелой физической работы в поле. Я показался ей маленьким и слабеньким: «Хорошо, что не взяла грех на душу, он такой хилый, что и сам помрет».

Во время оккупации мы жили в погребе, поскольку от зажигательных бомб и снарядов хаты загорались. На полу лежали солома, кожух и рядно (самотканое одеяло из овечьей шерсти).

Как-то пошел в огород надергать морковки. Вижу в небе – два самолета летят навстречу друг другу, потом столкнулись и падают в поле с хвостами дыма: толчок, взрыв, огонь... Так мне довелось увидеть воздушный таран «мессершмитта», который впервые в мире в неравном бою совершила девушка – старший лейтенант Катя Зеленко (ей было всего 25!). Случилось это 12 сентября 1941 года. Ей присвоили звание Героя Советского Союза посмертно, а Международный планетарный центр назвал ее именем – Катюша – одну из планет. В центре нашей Анастасьевки – могила и памятник. 

Село находилось недалеко от трассы, по которой двигались войска. Я видел, как немцы ворвались в наш двор, пристрелили свинью, гонялись за курами, забрали зерно, яйца, увели грустно мычащую корову. Двор опустел.

Когда немцев прогнали, осталось много мин и снарядов в кустах и лесочках, от взрыва которых гибли любопытные мальчишки. Я нашел красивую «штучку» в черном футляре с желтой пластинкой. Мы с приятелем ее рассматривали, пытаясь раскрутить. Вдруг проходивший мимо мужик крикнул: «Хлопци! Тыхо положить мину на землю и разбегайтесь!» Схватил страшную находку и бросился с ней к яру. Мы услышали взрыв. Хотели дернуть к яру за дядей, думая, что его разорвало. Но он вышел из-за кустов улыбающийся и сказал: «Передайте своим батькам, что я спас вам життя и целыми руки!» Так что и тут то, что я жив, – чистая случайность.

За несколько месяцев до окончания войны мама получила похоронку на отца. Тихо сказала: «Царство ему небесное». Краем тоненького сатинового платка смахнула слезинки, прижала нас с Галей к себе: «Ну что ж, надо работать, чтобы выживать. Тебе, Шурик, придется гусей пасти, а Галя старше – будет ходить на жатву».

Но когда война закончилась, ночью неожиданно вернулся отец на двух костылях с гноящимися ранами. Как потом выяснялось, нередко после похоронок, полученных родственниками, солдаты возвращались «с того света».

После победы страна ликовала, оставшиеся в живых залечивали раны и восстанавливали хозяйство. Жили бедно. На работу обязывали ходить всех: тунеядство преследовалось законом. А сбор колосков после жатвы для личных нужд считался воровством – за это сажали в тюрьму на несколько лет. За целый день работы в колхозе учетчик рисовал «палочку» – 1, что означало «трудодень». В сентябре подсчитывалось количество трудодней для всех трудоспособных членов семьи. На каждый трудодень начислялась оплата от 150 до 700 граммов зерна (в зависимости от собранного урожая и команды председателю колхоза добавить сверху), а в конце года на каждый трудодень начисляли по 30 копеек. Этих денег не хватало на выплату налога на землю и всего того, что на ней росло. Налогом облагалось каждое фруктовое дерево, коровы, поросята... Даже шкуру поросенка или теленка обязаны были сдавать государству за мизерную цену. Запрещалось рубить живую яблоню в собственном саду.

Еще до войны мой отец – механизатор и умелец-самоучка – смастерил агрегат для получения подсолнечного масла. Осенью, когда убирали урожай подсолнухов, мама решила использовать эту самодельную маслобойню. Давили масло по ночам, чтобы не было лишних свидетелей. Но чудесный аромат свежежареных семечек, распространявшийся по ночам, не утаишь. Кто-то донес. К нам нагрянули с обыском и изъяли агрегат из дубовых досок для выдавливания мятых семечек. На маму навесили штраф в 11 тысяч рублей. Выручил самогонный аппарат. Брагу делали из сахарной свеклы. Самогонкой наполняли медицинские резиновые грелки. Две-три такие грелки подвязывали на поясе и пешком проходили 25 километров до города Ромны, где сдавали оптом перекупщикам. Вот так мама собрала штрафную сумму и отдала государству.

В шесть лет мне захотелось в школу, и меня подсадили к первоклашкам. Я всегда тянул руку, зная ответ. Мы писали на полях газет. В школу я ходил босиком вплоть до первого снега.

А в семь мне уже доверили пасти стадо телят.

Профессию врача я выбрал случайно. Мне нравилась дочь фельдшера из нашего села. Я решил стать похожим на ее отца и поступил в Сумскую фельдшерско-акушерскую школу.

На первом занятии по анатомии преподаватель в морге препарировал ампутированную хирургом гангренозную ногу. Вонь жуткая, эмоции сгустились в смесь жалости и кладбищенской печали. Одна из студенток поливала нам носовые платки одеколоном «Шипр». Но меня это не спасло. В глазах потемнело, я пулей выскочил на улицу и засомневался в своих возможностях обучаться медицине.

Но отступать было некуда. На селе меня ожидала пахота от зари до зари за трудодень вплоть до армии, после которой в село редко возвращались, а еще бесправие – колхозникам даже паспортов не выписывали, чтобы те не сбежали в город. Я запретил себе пользоваться платком и терпел изо всей мочи.

Меня никогда не волновала карьера. Я просто в рубашке родился! Больше всего мне нравилось работать и не терять времени даром. Настоящий профессионал не работает, он наслаждается и делает все последовательно – шаг за шагом. Никогда не делил работу на плохую и хорошую. Есть работа необходимая: надо на даче копать, чтобы цветы посадить, – копаю, надо кроликов или цыплят покормить – кормлю, надо построить дом – строю. Потом это превратилось в хобби. Уже пять домов построил не для себя, конечно, – для других. Надо писать, чтобы мысли изложить, – пишу, причем в основном по ночам. Днем веду прием в клинике. И не сравниваю эти виды деятельности. Я все делаю по любви.

У меня два сына и две дочери. Я хотел, чтобы старший сын был неврологом, по одной причине: у меня большая библиотека по неврологии – скупал все, что выходило в советские времена. А сын хотел быть хирургом. Ну, я сказал: «Будь лучше нейрохирургом, библиотека тебе поможет». Теперь он работает и преподает в институте Бехтерева. Старшая дочь – детский невролог. А младшая не имела для медицины должного характера.

Врач – профессия не для всех. Прирожденный врач должен быть спокойным, уравновешенным, не брезгливым, оптимистичным, трудолюбивым, последовательным, отзывчивым, любить природу и окружающих, иметь здравый смысл, не быть внушаемым и мнительным. Студенты четвертого курса, знакомясь с симптомами болезней, часто находят их у себя. Таких мнительных, как правило, больше двух третей. Их врачебное будущее для меня сомнительно. Женщины часто получают диплом врача, чтобы удачно выйти замуж.

Каждые пять лет я отчитываюсь о работе нашей кафедры, чтобы ученый совет решил: продолжать мне занимать этот пост или уйти на пенсию. Обычно чем старше завкафедрой, тем дольше он делает доклад, стараясь доказать, что работоспособен. Доклады бывают и на час, что утомляет присутствующих. Я поставил рекорд – доложился за пять минут. Начал с фразы: «Кадры решают все!» Показал на слайде 11 портретов наших профессоров, 7 доцентов, полтора ассистента, столько-то кандидатов наук, столько-то докторов наук. При этом добавил: «Однако пять лет назад средний возраст профессора составлял 63,5 года. Сейчас, я вам рад доложить, средний возраст профессора нашей кафедры 53 года. Пять лет прошло, а мы помолодели! Но у нас есть проблемы: билет на самолет до Москвы и обратно стоит месячный оклад профессора. А в советский период, работая на той же самой кафедре, в той же должности, я получал зарплату, которая позволяла мне семнадцать раз слетать в Сочи и обратно или купить кирпича на целый дом. Так что нам есть к чему стремиться». Доклад прошел на ура!

Когда распался Советский Союз, ни лекарств, ни денег у людей не было. Но их нужно было лечить. И тогда я занялся мануальной терапией. Ведь для нее нужны были только руки.

Я часто спрашиваю студентов: а почему отцом медицины считают именно Гиппократа? Неужели в тот период, когда жил Гиппократ, не было нормальных, умных врачей? Были! Но Гиппократ не ленился. Все, что знал, записал. И мы по его записям можем судить, как он ставил диагнозы.

Когда я принимаю сотрудника на работу, первое что спрашиваю: «Вы человек слова?» Он отвечает: «Да, конечно!» Тогда я говорю: «А мне нужен человек дела!»

На первой лекции задаю студентам вопрос: кто из вас идеалист? И последние три года подряд 13 человек тянут руку (из 250 в аудитории). Я их сразу приглашаю в клинику на обход, чтобы на конкретных примерах доказать, что они не правы. Допустим, заболел мозг. Что же происходит с душой человека, которая, как считают идеалисты, вечна? Душа разваливается по частям. Если лобная доля отключилась – один вариант нарушения интеллекта и психоэмоциональной жизни. Затылочная доля пострадала – иной вариант разрушения души. Так что наша духовная жизнь и наше сознание – продукт работы мозга. Это самая ценная, самая сложноустроенная и удивительно функционирующая материя на Земле.

В мозге новорожденного около 115 миллиардов нейронов. Каждый нейрон может установить 300 тысяч связей. Интеллект богаче у того, у кого этих связей больше. Японцы начали моделировать работу отдельных нервных клеток. И когда они смоделировали работу 200 тысяч нервных клеток, получился компьютер. А интернет – жалкая попытка смоделировать работу мозга одного человека. То, что уже намоделировали на всей Земле с позиций нанотехнологий, – всего 10 процентов возможностей мозга одного человека. 

Мысли объективны. Нейроны мозга воспринимают окружающий мир через органы чувств. Никто не знает, как мысль передается, но ясно, что ее можно внушить, но далеко не каждому. Нужно быть настроенным на частоту другого. Причем не надо его видеть, чтобы мысль о нем возникла. Один из однояйцовых близнецов живет в Крыму, и ему плохо, а другой в Питере это чувствует. Восприятие идет седьмым чувством, которое пока не изучено. Но очевидно, что мысли материальны и передаются, как спутником системы ГЛОНАСС, на всю планету. Скорей всего, они имеют волновую природу, подобно свету или звуку, но пока нет приборов, которые их могут регистрировать. Однако в СМИ проскакивает информация о том, что в США научились делать такие компьютеры, которыми можно управлять мысленно. Если это так – значит, найдено доказательство того, что наши мысли материальны. А вот вследствие каких процессов возникают мысли – биохимических, электрических или иных, – нам предстоит еще выяснить.

Есть группы нервных клеток, которые обеспечивают психическую деятельность, сознание, память. Их функциональное расстройство лечат неврологи. Психиатры лечат душевные свойства мозга, анализируя слова и поведение. Люди зачастую уверены: если он мыслит не так, как я, то он – псих. При этом забывают, что этот «псих», в свою очередь, точно так же думает про тебя. Некоторые психиатры дошли до крайнего взгляда: мол, нет психически больных, просто все люди мыслят по-разному. Такой взгляд никогда не будет принят обществом по простой причине: а вдруг в какой-то момент человек, который считает другого психом, перейдет от мыслей к делу, тогда это уже будет проявлением асоциального поведения, и такой человек обязан стать обитателем психиатрической лечебницы. 

курьез

Чувство юмора помогает работать с больными. Звонит мне заведующая поликлиникой: «У меня пациентка уже месяц на больничном, никак не могу выписать ее на работу, а оснований продлевать больничный нет. Живет она в коммунальной квартире, сосед огрел ее сковородкой по голове». Я говорю: «Пусть приходит». Приходит. Спрашиваю: «Что вас беспокоит?» «Сосед, – отвечает, – огрел меня сковородкой по голове». – «Но с тех пор прошел уже месяц. Что вас беспокоит сейчас?» Она повторяет: «Сосед огрел меня сковородкой по голове». – «Раздевайтесь!» Осмотрел ее, расписал лечение на три месяца. Говорю: «После курса лечения придете». На следующий день открываю дверь в свой кабинет, она меня дожидается. «Какие-то проблемы?» Она в ответ: «Меня сосед огрел сковородкой по голове». – «Я же расписал вам лечение». Она снова: «Так он же меня сковородкой по голове огрел». Снова пытаюсь объяснить: «Пока не пройдете расписанное мной лечение, не смогу вам помочь». – «Но как же, если он меня сковородкой по голове стукнул». Тогда я подхожу к ней и говорю: «Вы знаете, если бы у меня была сковородка…» Она: «Как?» Я отвечаю: «…пустил бы ее в ход». Она вмиг исчезла, и больше я ее не видел.