Гия Канчели: «На Западе «чито-гврито» не знают»

Композитор уверяет: если бы он знал, что его навсегда будут ассоциировать с музыкой к фильму «Мимино», он не стал бы ее писать

В рамках третьего сезона Великопостных концертов, которые проходят в эти дни в Большом зале Филармонии, состоялось исполнение произведений Гии Канчели – известного грузинского композитора, народного артиста России, автора симфонических и камерных произведений, музыки к спектаклям БДТ в режиссуре Георгия Товстоногова и множеству кинофильмов, в том числе «Мимино», «Кин-дза-дза!», «Орел и решка». Гия КАНЧЕЛИ входит в попечительский совет международного конкурса авторов духовной музыки «Роман Сладкопевец», награждение победителей которого пройдет в апреле.

– Гия Александрович, каково будущее духовной музыки, по-вашему?

– Я не вполне понимаю, что такое духовная музыка, хотя меня относят к тем авторам, которые имеют к ней отношение. Я всегда себе задаю вопрос: если существует духовная музыка, должна существовать и бездуховная. А какая это – бездуховная музыка? Мне кажется, что любая музыка, в которой ощущается боль, сострадание, если она написана человеком неслучайным в музыке, всегда оказывается духовной. Другое дело, что существует понятие церковной музыки, – той, которая имеет прямое отношение к определенным текстам. Но духовная? Или надо согласиться, что это слишком широкое понимание духовности.

– Чего не хватает в церковной музыке современных композиторов?

– Для этого я должен ее знать, а я не очень знаю, поэтому мне трудно ответить на этот вопрос. Вот журналисту, беседовавшему со мной до вас, я ответил, что если в музыке есть боль, сострадание, то тембры, с помощью которых они выражены, не имеют никакого значения (его волновало, как это: в духовной музыке звучит саксофон). Я предложил ему открыть соответствующий том БСЭ, где написано напротив слова «джаз»: «музыка толстых», а в скобках – «Максим Горький». Я ему сказал, что, к счастью, времена подобных определений уже прошли в области музыки. Но во многих других областях для меня они еще продолжаются. Это, может быть, больше касается политики.

– Политическая обстановка в мире как-то сказывается на вашем творчестве? Может, на исполнении ваших произведений в разных странах?

– На исполнении, наверное, нет. Но на той музыке, которую я пишу, возможно, сказывается, хотя я сам к политике никакого отношения не имею и стараюсь быть подальше от нее. Но не забывайте, что я грузин и что двадцать с лишним процентов моей страны принадлежит не нам, там стоят российские войска. Между Россией и Грузией нет дипломатических отношений. Война, которая произошла в 2008 году, российским истеблишментом называется «принуждением к миру», хотя я ее называю «принуждением к войне». И это принуждение продолжалось больше 15 лет, вылившись в такую глупость. Отражается или нет это в музыке? Я не знаю, наверное, отражается. Как я могу об этом не думать, не размышлять, как может это на меня не действовать?

Если же говорить не о Грузии, недавно у меня появилась идея. Вы знаете о существовании Кронбергской академии, которую Ростропович основал вблизи Франкфурта? В 2013 году им исполняется 20 лет, и они попросили меня подумать о каком-нибудь сочинении, которое будет исполнено во франкфуртской церкви. И у меня появилась идея: написать произведение для хора девочек, в котором будут спеты имена тех детей, которых расстрелял этот ненормальный норвежец Брейвик. Это не то 77, не то 79 имен. Мне хочется, чтобы в этом произведении вместо текста пелись бы только эти имена невинно погибших детей.

– Какое свое произведение вы считаете главным? Если вообразить диалог двух людей, один из которых объяснял бы другому, кто такой Канчели. Что бы вы хотели, чтобы он о вас сказал? Тот, который написал… что?

– В России все сразу же вспоминают про «Мимино». Меня только что журналист с телеканала спрашивал об этом и даже одно слово из этой песни назвал – это птичка-невеличка, по-грузински «чито-гврито». Ну, я ему сказал, что эта песня для меня превратилась в венерическую. Если б я знал, что во второй половине моей жизни все вопросы на территории бывшего Советского Союза будут начинаться и заканчиваться этой песней, я бы ее не написал, конечно. Но здесь уж ничего не поделаешь.

– Так, а вы хотите, чтобы о каком произведении вспоминали?

– Я ничего не хочу. Знаете, когда-то Георгий Товстоногов пригласил меня писать музыку к спектаклю «Ханума», который он поставил в БДТ. Там были два очень симпатичных автора – Борис Рацер и Владимир Константинов. Он их пригласил написать слова к каким-то песенкам, они их сделали и обратились ко мне с вопросом: могу ли я еще несколько песен написать для того, чтобы этот спектакль они смогли бы протолкнуть в Театр музыкальной комедии Одессы. Потому что если это пойдет в Одессе и князя сыграет Михаил Водяной, потом этот спектакль… Какую болезнь венерическую назвать?.. Допустим, как триппер, распространится по всему Советскому Союзу. Я написал эти несколько песен. Водяной сыграл князя, и спектакль распространился по всему Советскому Союзу. Восемьдесят театров ставили эту музыкальную комедию. Этот спектакль был поставлен 40 лет тому назад, и сегодня я встречаюсь с главным режиссером БДТ – с моим другом Темуром Чхеидзе, который хочет поставить этот спектакль в БДТ еще раз. Я этому очень рад, потому что Георгий Александрович, когда распорядился поставить фильм, со мной не оговорил это. И музыкальная сторона получилась ужасной: когда в оркестровой яме театра пять человек что-то пиликают, это еще выносимо. Но когда идет телефильм и там опять пиликают пять человек – это ужасно. Я, например, если случайно попадаю на этот фильм, или выключаю телевизор, или переключаю канал. Кстати, этих двух замечательных авторов – Рацера и Константинова – прозвали потом «двое на Канчели».

– В последнее время медленную, тихую музыку довольно трудно слушать в больших залах – постоянно кто-то кашляет, телефоны звонят… Вы, как композитор, по этому поводу переживаете?

– Конечно, я отрицательно отношусь к этим шумам. У дирижера Курта Мазура был проект «Миллениум». Пять композиторов специально написали для него свои сочинения, в том числе и я. И в программке, которая была для концерта напечатана в Нью-Йорке, я извинился перед слушателями заранее, обращаясь к ним с просьбой громко кашлять в громких местах и постараться очень тихо кашлять в тихих. 

– Вы недавно говорили, что не умеете писать радостную, фанфарную музыку. Мне кажется, это многое говорит о вашем мировосприятии. Вы считаете радость неинтересной эмоцией для воспроизведения? Или считаете ее бессмысленной, так как никакая радость не может быть вечной, всегда за ней приходит что-то плохое?

– Я не знаю, мне очень трудно обосновать ту печаль, которая сопутствует всему моему творчеству. Но если вспомнить, когда я родился, что в это время еще жил Иосиф Виссарионович и из нас воспитывали воинствующих атеистов, и мы все плакали, когда он скончался, – многое становится понятно. Когда начинаешь постепенно вникать, при какой системе ты жил, сколько миллионов невинных людей было… Я не буду продолжать, понятно, какое это было время. А потом появилась надежда, связанная с оттепелью Хрущева, начала поступать какая-то информация. Мы, еще будучи студентами консерватории, начали понимать, что, к счастью, кроме Шостаковича, которого мы досконально изучали, и позднего Прокофьева, существует еще целый мир музыки, о котором мы не имели представления. Был там такой дирижер – Игорь Блажков. Он мне прислал на одной километровой магнитофонной ленте все творчество Антона Веберна. И это было для меня открытие. В то же самое время я послушал Пьера Булеза, который оказал на меня абсолютно противоположное влияние, мне очень не понравилась эта музыка. Так постепенно эта оттепель стала давать какие-то положительные ростки, но эта надежда очень быстро угасла, потому что начались так называемые годы застоя. Я не мог понять, в чем разница между швейцарами в гостинице «Москва» и членами Политбюро, – это были абсолютно одинаковые «похабитусы». Если вдруг среди членов Политбюро появлялась благозвучная фамилия – уже появлялась надежда, что, может быть, что-нибудь изменится. Но эти благозвучные фамилии не помогали. Я сейчас не буду все рассказывать вам обо всем, что в это время мне пришлось пережить, но, наверное, с этим связана та печаль, которая существует в моей музыке. Хотя в кино и театре мне приходится писать и радостную музыку, потому что этого хотят авторы спектаклей или фильмов.

– Сейчас у вас есть театральные проекты? Может быть, на Западе?

– Нет. На Западе понятия не имеют, что такое «чито-гврито», что я работал в кино и написал музыку к 50 фильмам. Так что моя известность здесь ограничивается песней «чито-гврито», а там – естественно, не в широких массах, но в кругах любителей серьезной музыки, – у меня какое-то имя уже есть. Сейчас один театральный проект у меня осуществляется в Москве, в театре Et Cetera ставит спектакль Роберт Стуруа. А в кино Георгий Данелия заканчивает анимационную версию «Кин-дза-дзы» вот уже пять лет.

– Насколько хорошо знают ваше творчество обычные люди на Западе? Вот ваши соседи в Антверпене, например, знают, кто вы, интересуются вашей музыкой? 

– Нет. Абсолютно. Я живу в районе ортодоксальных евреев – хасидов. Единственное, что их интересует, – почему я не еврей. Больше их ничего не интересует, какая там моя музыка…