«Люблю свою страну через боль»

Его песни завораживают до сих пор. Многие их помнят: «Как провожают пароходы», «Ах, море, море…», «Это было недавно, это было давно», «Ходит песенка по кругу», «Аты-баты»... Все это «фирменные» песни Эдуарда Хиля. Но особенно пронзительны в его исполнении военные песни, которые мы слушали, слушаем и будем слушать, и не только 9 Мая: «На безы­мянной высоте», «Мы за ценой не постоим», «Враги сожгли родную хату», «Бери шинель, пошли домой»… 

Сегодня мы предлагаем вниманию читателей не­опубликованное интервью, взятое спецкором «НВ» у Эдуарда ХИЛЯ незадолго до его кончины. 

– Эдуард Анатольевич, несколько лет назад ваша старая песня неожиданно стала мировым хитом, а вы получили титул «Мистер Трололо». Ну и, конечно, на эту песню, а значит, на вас появились разнообразные пародии. Вас не расстраивает вот эта обратная сторона известности? 

– К пародиям отношусь отлично! Когда впервые пародия на песню «Тро-ло-ло» появилась в интернете, мой внук Эдуард прибежал с криком: «Дедушка, дедушка, смотри». Я посмотрел. «Ну, как?» – спрашивает внук и голову пригнул, боясь моей реакции. «Ну, очень хорошо», – отвечаю. «Ну, как же, разве допустимы такие пародии?!» – «Великолепно, – говорю, – пусть делают любые». Действительно, раньше мне было обидно за великого артиста Николая Черкасова, которого без конца пародировали на эстраде за его выговор. А потом я понял, что, наверное, безликого артиста никто не будет критиковать, а уж тем более делать на него пародии. Он должен так зацепить, чтобы захотелось его спародировать. Так что для меня пародии – показатель того, что я, как артист, чего-то стою. А песня эта была написана 45 лет назад. Поначалу я часто пел ее. А потом пришло время других песен. И как-то я о ней позабыл, во всяком случае, уж точно не включал в свой концертный репертуар. И вдруг, нате, мировой хит! Это приятно! Но, конечно, я не считаю, что это моя лучшая песня.

– Есть ли у вас песни-любимчики и песни–«не­любимчики»? 

– Песни для меня, как дети. Да, есть неудачные. Но родители, как правило, всех детей любят. И если ребенок больной, уделяют ему больше внимания. Бывает, много времени, труда посвящаешь аранжировке песни, ищешь нужные акценты. Выходишь на эстраду, а она «не идет». Ну никак! Вот что тут делать?! А все равно ты любишь ее. 

– А вам не жаль, что оперным певцом не довелось стать, все-таки Консерваторию закончили?

– Конечно, я готовился стать оперным певцом. Я начал выходить на сцену в 1953 году, как поступил в Консерваторию. Тогда пел классику – Онегина, Томского, Елецкого, Фигаро. И мне было так больно, когда мне предлагали петь песни. Я говорил: ну давайте спою Шуберта, Моцарта, Бетховена. Мне говорили – не надо: спойте Соловьева-Седого, Дунаевского, Андрея Петрова. А потом я понял, что хорошо, что не все идут в оперу. Кто-то должен петь на эстраде, кому-то суждено стать камерным певцом. Все жанры важны, на все есть свои любители. И вот эта тоска и боль отошли на второй план. Но любовь к настоящей музыке осталась навсегда. Я перепел огромное количество произведений Шуберта, Моцарта, Чайковского, Глинки. Может быть, это помогло найти мне новые краски для песен. Потому что, вы знаете, песня длится всего три-четыре минуты, а надо сделать так, чтобы она запомнилась, легла на сердце другого человека, тогда ее будут петь. Ведь не просто так случилось, что я «Тро-ло-ло» спел, а через 45 лет песню вдруг заметили. Оказывается, многие вокалисты поступали с ней в консерваторию. Потому что с ней можно было показать голос. Больше трех октав! Поэтому не знаю, хорошо ли это, что я подчинился тем людям, которые заправляли в концертных организациях и заставляли меня больше петь песен, нежели классики. Но такова моя планида. 

А сегодня я даже иногда в ночных клубах пою, на дискотеках, куда приходят молодые. И мне приятно от них слышать: «Ой, какие прикольные песни! Под них танцевали наши мамы и бабушки».

– Вы вообще везучий человек?

– Мне очень везло. Во-первых, во время войны я остался жив! Через полвека я оказался с концертом в тех краях, где прошло мое военное детство, правда, в деревню Беково, где был наш детский дом, попасть не удалось. Так вот, во время концерта получил записку: «Эдик, можно к тебе подойти после концерта? Это твой товарищ по детскому дому Миша Хайкин». В войну мы с ним дважды убегали на фронт, пели для раненых «Вставай, страна огромная!» такими тонюсенькими жалостливыми голосишками, что один офицер с повязкой на глазах сказал: «Нет, такой народ победить нельзя». С Мишей мы встретились после концерта, обнялись и заревели. Потому что среди всех наших ребят он нашел только меня... Мы двое и выжили из всего нашего детского дома!

Кроме того, мне повезло оказаться в Ленинграде в 1949 году, где я хотел учиться на художника. Правда, когда узнал, сколько надо учиться, задумался. Но тут неожиданно проклюнулся голос. Я стал заниматься и поступил в Консерваторию. И тут мне повезло. У меня были потрясающие педагоги! Очень известные музыканты! 

– Говорят, вы учились у какого-то знаменитого профессора, поэтому у вас голос словно законсервировался... 

– У профессора Консерватории Ольховского. Когда он долго распевал нас, я все удивлялся: «Евгений Григорьевич, почему вы обращаете такое внимание на дыхание, на резонаторы?» Он говорил: «Дорогой мой, вот когда тебе будет лет 60, ты меня вспомнишь. И когда ты будешь простужен, а тебе надо петь. Моя школа тебе еще очень пригодится». И пригодилась. Кстати, некоторым его ученикам было уже под 90 лет, а как они пели!

– А своих школьных учителей помните? Школу военного и послевоенного времени, наверное, без преувеличения можно назвать «школой жизни»... 

– Помню учительницу французского языка. Она знала три языка: французский, немецкий, английский. У меня как раз с языками было туго, даже по русскому не успевал. Основное внимание уделял рисованию, ботанике, географии, а языки считал чем-то необязательным. А она мне вдруг сказала: «Зря не учишь французский. У тебя произношение хорошее. Когда-нибудь он тебе пригодится». И действительно, когда я бывал во Франции на заработках, а это случалось частенько в 90-е годы, с благодарностью вспоминал эту учительницу. Помню, как издевались над ней ребята. Один мощный такой, страшный ассириец Сумбилов. Ходил с ножом. Это было в седьмом классе. И они довели ее до такого состояния, что у нее по щекам текли слезы. Это было прямо во время занятий. Я не выдержал, вскочил и стал избивать Сумбилова. Он не ожидал. В итоге я был весь в синяках, а ему хоть бы хны! Наша учительница сказала, что я поступил, как должен был поступить мужчина. Это у меня было в подсознании от прочитанного. Я много читал Тургенева, Толстого. Ну нельзя же было этого Сумбилова на дуэль вызвать! Хотя в школе могли сказать друг другу: «Давай выйдем!» И никто не должен был вмешиваться. Это сейчас идут драки – школа на школу. 

– Все мальчишки играют в войну. Для вас же война была неотъемлемой частью жизни. Во что играли вы? 

– Мы в войну не играли. Мы жили ею. Война разлучила меня с родителями. Я потерял их и попал в детский дом. Потом мама меня нашла, представляете, какая радость была? Смоленск, куда привезла меня мама, был весь уничтожен. Только храм один остался. Мы жили неподалеку от него, в деревне. Вокруг – огромное количество снарядов, мин, ракет, всевозможных взрывателей. У меня лично было два автомата. Каждый ребенок из нашей деревни имел целый арсенал оружия: винтовки, автоматы, взрыватели... Некоторые от этих игрушек без рук, без ног оставались. Некоторые погибали. У меня в руках однажды тоже взорвалась такая вот игрушка, думал, красивая штучка, а оказался взрыватель. Это было еще в детском доме. Хорошо, что рядом был госпиталь. Я орал от боли. А мне говорили:  «Ну что ты кричишь?! Вот люди без рук, без ног лежат. Подумаешь, мы тебе всего два пальчика щипчиками отрежем...» И я увидел, как одному моряку отрезали руку безо всякой анестезии. Ему просто дали полстакана спирта. У меня, глядя на это, боль сразу прошла. И я крикнул: «Не дам!» И убежал. За мной погнались. Врач сказала: «Не бегайте за ним. Бог даст, само пройдет!» И Господу было угодно, чтобы у меня все заросло. Только шрамы остались. С тех пор я стал осторожнее. Рядом со Смоленском проходила линия фронта… Тут же стояли танки, пушки, валялись убитые. Мы их закапывали, снимая с них шинели, и шили из этих шинелей пальто, куртки. Ну ничего же не было! Помню, как глушили рыбу минами. Когда был голод, собирали ракушек, улиток, ловили лягушек. А лягушки очень вкусные, как курица.

– Есть устойчивое сочетание – ребенок блокады или ребенок войны. Эти дети пережили больше других, поэтому им ведомо что-то особое. Тогда, ребенком, вы понимали, что война это страшно? Чувствуете ли вы отголоски войны до сих пор? 

– Думаю, что чем раньше человек увидит все стороны жизни, тем надежнее он научится различать прекрасное и плохое, тем сильнее станет любить прекрасное. Я понял, что война – это очень страшно, только когда увидел убитых и раненых. Я видел юношу, у которого не было ни рук, ни ног. Он прожил два дня… Калек было много. Мы помогали им, чем могли. В жизни всегда запоминается самое страшное. Для нас это – война. Тогда мы, и дети, и взрослые, каждый день ждали, когда наши перестанут отступать. 

Мне не надо было объяснять и что такое блокада. В Ленинграде жили тетя с дядей. Дядя делал снаряды для «Катюши», работая на машиностроительном заводе имени Карла Маркса. Из-за этого его не взяли на фронт. Уже в 90-е годы я случайно попал на этот завод. Мой друг там работал и меня пригласил. Только, говорит, учти, денег у нас нет. Можем выдать в качестве гонорара только зубила, клещи, молотки. Бартерный обмен. Мне интересно было. И вдруг я зашел в «красный уголок» и увидел там портрет своего дяди. Он был в числе немногих, у кого была бронь. Они получали 500 граммов хлеба – огромное количество по тем меркам. А так давали по 120 граммов. Каждый день умирали тысячи. На самом деле на войне погибло не 20 миллионов, а 50 миллионов, и все это до сих пор отражается на людях. Почему рождается огромное количество больных, ненормальных? Это все отголос­ки войны. 

– Тогда за страну жизнь отдавали без демагогий. А сейчас одни кричат о патриотизме, набирая политические дивиденды, другие едут туда, где сытнее. И, кажется, мы разучились любить свою страну. И вообще, что значит любить Родину, как объяснить это молодежи? 

– Во время кровопролитной войны, когда полстраны лежит под немцами, погибают самые лучшие. Ведь и тогда многие косили от армии. Насильно любить страну невозможно. Хочу напомнить слова Салтыкова-Щедрина: «Я люблю Россию до боли сердечной». Только раз мне пришлось быть за границей долго. И не было дня, чтобы я не вспоминал о своей Родине. Конечно, там, за границей, все есть, все хорошо. А у нас другое… Но почему-то тянет в Россию. Значит, у нас лучше. А почему лучше? Потому, что больней. Люблю свою страну через боль. 

– Несмотря на жестокое военное время, люди искреннее, добрее были. Хотя боли было больше. Сейчас вроде и голода нет, а люди злее, эгоистичнее, обособленнее стали, все помешаны на обогащении… 

– Видел картинку: стоит вальяжный новый русский, к нему оборванная бабулька подходит, копеечку просит. А он ей говорит: «Бабулька, я разве похож на того, кто дает, я только беру!» Вот мне сказал однажды композитор Андрей Петров: «Самый богатый человек – тот, который отдает. Не важно что… Свои ли песни, свою ли музыку, свои ли картины или детали, которые он сделал для самолета. А самый бедный человек – тот, кто все берет». Мне мой духовный наставник отец Виктор (он на 20 лет меня младше) говорит: «Увидите нищего, подайте ему!» Я говорю ему: «Отец Виктор, ну как же! Он ведь пропьет!» – «Ну и пусть пропьет! Если у вас есть, дайте! Это же вам нужно!»

Моя жена Зоя была балериной. А потом я забрал ее, чтобы мы ездили вместе. (Мы вместе с 1958 года.) Что вытворяли поклонницы, вспомнить страшно! Я сажусь в машину, едем. Вдруг – стоп! А где Зоя? Оборачиваюсь, а она на дороге стоит! Оказывается, мои поклонницы вытолкнули ее и сами забрались в машину! Сумасшедшие! 

Поклонницы могли и концерт испортить, попробуй только поговорить с ними на повышенных тонах! Могли на сцену газ пустить или шарики, а могли и выстрелить из чего-нибудь во время концерта. Они меня знаете как проверяли? Я пою: «Вода, вода, кругом вода...» И тут на сцену кошку пустили! А я тогда только начинал. Это в Москве было, на Каретном, в саду «Эрмитаж». И вот заметить эту кошку или нет? Если не заметить, скажут: «Ну, вообще идиот!» И я наклонился к ней и всю песню ей пропел, а потом взял ее на руки и ушел с ней за кулисы. «Ты нас победил, – сказали мне потом. – Мы будем ходить на твои концерты». 

Шоу-бизнес – это обман. Фонограммщики – не артисты. Я их не ругаю, сейчас время такое. И в бизнесе есть такие люди, и в экономике. Я называю их двоечниками и троечниками. Раньше таких близко бы не подпустили ни к одной филармонии. Сейчас они сумели объединиться в одну большую тусовку. Люди получили доступ к деньгам, они должны насытиться: квартиры, машины, виллы, яхты, заграница... А дальше-то что? Думаю, что скоро это закончится.