«Музыка – это океан»

Знаменитый композитор Сергей Слонимский отмечает 80-летие и... пишет книгу

Профессор Санкт-Петербургской консерватории, автор 32 симфоний, 8 опер, а также балетов, хоровых и камерных сочинений, музыки к фильмам, Сергей Слонимский – один из самых исполняемых современных композиторов-авангардистов. Его балет «Волшебный орех» в оформлении Михаила Шемякина с успехом идет в Мариинском театре, симфонии исполняются в Филармонии, а в июле в Михайловском театре была исполнена первая часть оперы «Мастер и Маргарита», запрещенной сразу после премьеры в 1972 году. В канун юбилея наш корреспондент навестила маэстро в Доме творчества композиторов в Репино.

– Сергей Михайлович, уже много лет вы проводите лето в кругу коллег-композиторов, а в юности приезжали в Репино с отцом-писателем, и гостями вашего дома были многие знаменитые люди. Вы помните, как проходили такие встречи? 

– Иногда они друг другу читали произведения. Я запомнил больше всего пьесу «Дракон» Евгения Шварца. Когда я был еще ребенком, он читал первый акт у нас в квартире в Ленинграде. Читал как настоящий актер, изумительно: грозные реплики дракона и невозмутимые Ланцелота – все было разыграно замечательно.

– А были диссидентские посиделки на кухне?

– При Сталине не очень-то будешь диссидентом, потому что все подслушивалось. Поэтому так иносказательно… Я только услышал фразу: «Жизнь коротка, до возрождения нам не дожить», – сказал мой отец, по-моему, Михаилу Зощенко, имея в виду, что вряд ли они переживут Сталина. Однако же пережили оба. А вообще говоря, мое детство выпало на годы войны, и я провел его в Пермской области, в деревне Черной. А потом переехал в Москву, поступил в Центральную музыкальную школу благодаря Шостаковичу, который меня рекомендовал директору Консерватории Шебалину. И там мы жили в очень тесной коммуналке, где, открывая дверь, ударяли по уху соседу, который подслушивал. Тем не менее шепотом все обсуждали.

– Правда, что вам не поверили, когда вы в 10-летнем возрасте сами написали романс на стихи Лермонтова?

– Да, дирижер Арий Пазовский считал, что на эти серьезные стихи 10-летний мальчик никак не может написать музыку. Но дело в том, что я, к сожалению, не понимал подтекста произведения «Утес» и всерьез считал, что речь об утесе и тучке. Вообще все нравящиеся мне стихи я пел. Так складывалось будущее композиторство.

– Как вы относитесь к исполнению ваших произведений детьми? Они ведь тоже не до конца понимают подтексты.

– Если дети играют хорошо и выразительно сам текст пьесы, то и подтекстовые смыслы высвечиваются сами собой. Тем более что сейчас дети гораздо более смышленые, чем в мое время. Вообще, по-моему, у нас исполнительские специальности сейчас в расцвете, включая музыкальные школы. Поэтому если наверху кто-то перестанет понимать их значение для воспитания полноценных граждан, которые уже с детства любят труд и серьезное искусство и являются тружениками, а не фанатами-бездельниками, тогда будет трудно нам всем жить.

Лучшие педагоги в той же Америке – русские. Знаменитая Розина Левина, которая учила Вана Клиберна, – воспитанница русской фортепианной школы. Так что в этом отношении у нас действительно есть первенство. Считается, что у нас эстрада великая. Ну, дай ей Бог, но ведь на Западе она никак не котируется. Не очень хорошо, как известно, котируются наши футбольные команды. В общем все то, что у нас считается крайне престижным, вообще говоря, совсем не ценится во всем мире настолько, насколько ценится наша серьезная музыка. Джаз родился в Америке, смешно рассчитывать его переплюнуть. Хотя среди наших джазменов есть очень талантливые люди, я сам люблю это искусство. Рок-музыка родилась в Англии, в той же Америке. Наивно надеяться ее обойти.

– А как же русский рок, петербургский?

– Я не могу сказать, чтобы что-то особо привлекло мое внимание, хотя я вообще рок-музыкой интересовался, у меня в 1973 году студент писал диплом о «Битлз», когда эта группа еще была запрещена. Что же касается презираемой обывателями музыки симфонической и камерной, то ей как раз честь и место в любом городе Европы и Америки.

– Вы считаете, именно презираемой?

– Конечно, презираемой. Что такое даже для наших властей музыка? Это эстрада. Один занимающий высокий пост господин недавно выступал и говорил, что на открытии Олимпиады в Лондоне была по-настоящему представлена английская музыка. Это верно: там выступал Пол Маккартни, «Роллинг Стоунс», другие представители рок-музыки и эстрады. Но там, простите, не исполнялся ни Перселл, ни Гендель, ни Бриттен… Ужас: это значит, что этот господин, занимающий один из самых высоких постов в государстве, считает, что музыка – это только группы. Это все равно что считать, что поэзия – это только тексты к песням эстрадных и рок-музыкантов. Есть еще Ахматова, есть еще Мандельштам, Заболоцкий, Хармс и многие другие. Музыка – это океан.

– Литература более предметна, музыка – абстрактнее...

– …Поэтому для «широких масс» начальства понятнее то, что более предметно в музыке. То есть связано с песенкой, танцем. Я не против, есть народные песни, слава Богу. Но фольклор бесконечно многообразен, из него вытекают и все виды профессиональной музыки тоже.

– Кстати, о фольклоре. Вы в свое время ездили в фольклорные экспедиции. Как это отразилось на вашем понимании жизни?

– Да, в 1960–1970-е годы мы ездили в Псковскую область, в Новгородскую, Ленинградскую. В Пермской области я изъездил несколько районов. И чем более глухой угол, тем интереснее там оказываются люди. Потому что чем они труднее живут, чем тяжелее работают, тем они сами чище, интереснее, содержательнее, честнее и сложнее. «Простой человек» – советское выражение. Мол, наверху есть великий Сталин, а внизу должны быть «винтики» – простые люди, которые пускай как можно меньше думают и как можно больше обслуживают начальство. Сейчас тоже есть такая психология, но это психология неверная.

– Представляю, как тяжело было бы вам увидеть сейчас эти же деревни…

– Да, мне уже страшновато было бы ехать, потому что там многое погибло. Хотя и тогда было отвратительное крепостное право – как иначе этот колхозный строй назовешь? Были приписки, был обман. В одном селе нас приняли за ревизоров. Тех, у кого мы остановились, хотели выгонять из партии. Потому что они все время писали Хрущеву, что никакой кукурузы сеять нельзя там, где это не даст нужного урожая. Что квадратно-гнездовой метод – это липа, что председатель колхоза врет, он пьяница и угодил вместе с машиной в кювет, загубил машину. Их собирались в понедельник исключать, а мы в субботу вечером приехали и в воскресенье с удивлением увидели, что деревня опустела. А когда пошли к вечеру на опушку леса записывать песни, услышали нестройный хор голосов: оказалось, что всех пьяных посадили на телегу и именно на эту опушку привезли. Такой гоголевский сюжет. Испугались: черт его знает, небось, ревизоры под видом музыкантов из Москвы приехали.

– Вообще должен ли композитор следить за настроениями в стране?

– Мне не нужно ничего специально узнавать. Городскую жизнь я реально знаю, потому что я не богатый человек, никакая не знаменитость, не эстрадный певец и не актер, которого почему-то должны узнавать на улицах (вообще говоря, это ужасно, повеситься можно, если тебя каждый будет узнавать, подходить за автографом или спрашивать: «Ну, как вы, не разводитесь ли?»). Я прекрасно знаю, как люди живут. При мне в очереди происходит все хамство, которое источают власть имущие даже самого мелкого разряда, отыгрываясь на покупателях, посетителях жилконторы, сберкассы и так далее. Вижу, как людей стараются загнать в очереди: если, скажем, было хорошее отделение Сбербанка, куда можно было спокойно прийти и что-то снять, то теперь его закрыли. И теперь надо обязательно дать людям в очереди постоять, человек на 50 – вот тогда можно говорить: «Вас много, а мы одни». И так со всеми необходимыми службами: их количество, как правило, уменьшается. Все это я прекрасно знаю, у меня нет обслуживающего персонала, который бы мне что-то на дом привозил. И слава Богу, потому что иначе я б не мог сочинять. Я просто удивляюсь, о чем люди, живущие в замках, с прислугой, могут писать? Шуберт жил очень плохо, Бетховен жил в очень тесных комнатах, Брамс… А Максим Галкин живет в замке. Ну пусть он сочинит какую-нибудь симфонию, равную бетховенской!

– Над чем вы сейчас работаете?

– Вы будете смеяться. Ни одной ноты я не написал сейчас здесь, в Репино, я написал книгу «Заметки о композиторских школах Петербурга». Описание начинается с 1920-х годов, прямо от учеников Римского-Корсакова и кончая недавно ушедшими, которых еще помнят, – это Владислав Успенский, Юрий Фалик и Борис Тищенко. Я счел долгом это сделать, иначе эти имена впадут в забвение и музыка их не будет исполняться. Буду организовывать музыкальные собрания, посвященные крупным композиторам-педагогам. Это опровергает бытующее представление, что каждый композитор занят только пропагандой собственной музыки и чужая музыка для него это как для пушкинского Сальери Моцарт. Ничего подобного.