Людмила Улицкая: «Благотворительность – это головная боль!»

В театре «Балтийский дом» полным ходом идут репетиции спектакля по роману Людмилы Улицкой «Зеленый шатер». В работе над спектаклем принимают участие и зрители – помогают реквизитом. Театр обратился с просьбой поделиться вещами 1950-х – 1980-х годов – обувью, фотоаппаратами, самиздатом и даже бюстами вождей… Премьера намечена на 15 сентября. 

– Людмила Евгеньевна, старались ли вы донести свое видение до режиссера или оставили полную свободу интерпретации? Ходили ли на репетиции, участвовали ли в выборе актеров?

– Этот спектакль – третья работа режиссера Анджея Бубеня с моими текстами. В первый раз он ставил спектакль по моей пьесе «Русское варенье», и я приехала на премьеру. Никакой предварительной совместной работы у меня с ним не было. Это была уже не первая постановка пьесы и – как мне представляется – лучшая. Именно после этой постановки я и дала разрешение – не без колебаний – сделать инсценировку моего романа «Даниэль Штайн, переводчик». И снова я не была разочарована. Напротив, Анджей исключительно удачно выбрал эпизоды, смонтировал их. Я в этом участия ни малейшего не принимала.

На этот раз, как и прежде, я не участвовала ни в выборе актеров, ни в репетиционном процессе. Я полностью доверяю Анджею Бубеню как художнику, да к тому же считаю, что работа драматурга заканчивается с написанием текста. Режиссура – другая профессия. В данном случае Анджей, как автор инсценировки, оказался еще и моим соавтором. И это очень хороший соавтор.

– Как проходили сокращения, чем пришлось пожертвовать? Ведь полностью роман на сцене поставить трудно, спектакль, как правило, должен уложиться в один вечер…

– Полностью роман поставить не просто трудно – это невозможно. Более того, я, как автор романов, всегда протестую против их инсценировки. Есть такой закон, и его прекрасно знают все люди театра: чем лучше проза, тем больше она теряет в постановке. Мне приходилось, кроме прозы, писать и пьесы, и киносценарии, и, поверьте, это принципиально несхожие задачи. Именно по этой причине я избегаю инсценировок – потери слишком велики. Что же касается Анджея Бубеня, с ним я готова пускаться в подобные авантюрные приключения.

– Как я понимаю, все герои романа имеют свои прототипы в реальной жизни, все это были ваши друзья по самиздату… Случалось ли вам выводить в персонаже человека, который потом себя узнавал и был недоволен? Приходилось ли оправдываться?

– Не было никакого прямого портретирования. Естественно, весь материал всегда черпается до какой-то степени из жизни. Но мне меньше всего хотелось бы кого-то ранить, причинить боль. И все же оправдываться приходится. Когда я написала повесть «Веселые похороны», как минимум три женщины на меня обиделись, сочтя, что именно их я изобразила в образе жены главного героя – очаровательной, глуповатой спивающейся манекенщицы. И уже из самого факта, что оказалось три претендентки на место героини, можно заключить, что ни одна из них не была прототипом героини. Такого рода обиды относятся к области профессионального риска. Но однажды в моей жизни я действительно ранила подругу, которая узнала в героине рассказа из сборника «Сквозная линия» себя и свою историю в несколько измененном, но все же узнаваемом виде, и она очень гневалась на меня. Я просила у нее прощения, но она меня не простила. Именно с тех пор стараюсь быть очень аккуратной в этом отношении.

– Ваши герои – живые люди, которые жили, боролись, ошибались, любили, верили… Если бы какой-то актрисе в будущем спектакле было предложено играть на сцене вас – кто это мог бы лучше сделать?

– Любая хорошая актриса, вне зависимости от внешности и возраста. Скажем, Лия Ахеджакова. Или Чулпан Хаматова.

– «Зеленый шатер» появился на фоне ваших переживаний о переписывании истории?

– Нет, скорее от… понимания непонимания. Я была поражена, когда столкнулась с точкой зрения некоторой части молодых людей, что шестидесятники ответственны за тот режим, который мы имеем сегодня. Вообще, меня поражает полное непонимание сегодняшними молодыми людьми духоты и мерзости сталинизма, тотального страха и искажения человеческой личности. 

– Книга начинается с известия о смерти Сталина, чуть далее в ней описывается ходынка, которая случилась в дни похорон в Москве, очень натуралистично. Вы тоже там были и видели погибших?

– Мне было десять лет, я там не была, в отличие от моих героинь. Но во дворе у нас был мальчик, который погиб в этой чудовищной толчее.

– Как вы для себя открыли самиздат? Что это было за произведение?

– Ну, я все-таки была девочкой из интеллигентной семьи, и с детства в доме видела книги, которые если не были прямо запрещены, то не издавались. В шкафу одной моей бабушки я нашла и Зигмунда Фрейда, и Андрея Белого, и Анну Ахматову, и Марину Цветаеву. А это были еще 1950-е… 

В середине 1960-х я была допущена в другую частную библиотеку – покойного Анатолия Васильевича Ведерникова. Там была «религиозка»: Бердяев, Розанов, Флоренский и много чего интересного… Помнится, там же циркулировал и «Вестник РСХД» – так он тогда назывался. 

Потом случился в моей жизни знакомый канадец, студент университета, его выслали потом. Не знаю, за что именно, но в одном он точно был виноват: от него я получила «Приглашение на казнь» Набокова. С другой стороны, и до «Хроники текущих событий» тоже было рукой подать: моя подруга Наталья Горбаневская ею занималась. От нее я и получала этот актуальный самиздат. Надо отдать должное ее уму и проницательности: она никогда не говорила мне, что сама и изготовляла эти взрывные листочки. А уж как и от кого попали ко мне Оруэлл, Джилас и другие ниспровергатели коммунистической идеологии, не помню. Солженицын – это целая эпоха самиздатская – шел ко мне из близкого окружения Александра Исаевича. Собственно, строго очерченной границы, что можно читать и чего нельзя, не было. Самиздат – это только способ изготовления книги – негутенберговский.

– Ваш герой Илья, уехав за границу, пишет на родину об «идиотском балете западной жизни». Действительно, есть ведь эта неуловимая разница между выражением чувств на Западе и в России. Можно ли сказать, что наши чувства более искренние?

– Это вопрос культурной антропологии. На днях мы встретились с Михаилом Мейлахом, славистом, профессором, петербуржцем, давно живущим за границей. И как раз этот вопрос я ему задала: смог ли он обрести на Западе такой тесный, родственный, единодушный, с полуслова понимающий друг друга круг людей, каков был во времена нашей молодости. Нет, это практически невозможно – вот каков приблизительно был его ответ. Здесь дело, я думаю, не в искренности, то есть честности выражения чувств. Это не значит, что у них, западных, и чувства похуже, и мысли поплоше, – просто немного иначе располагаются и мысли в голове, и слова в предложениях. Разные границы допустимого в общении, пределы положены иным образом. Большая тема – очень интересная.

– В то же время благотворительность среди российских бизнесменов не приживается как на Западе, кажется, что мы становимся духовно беднее…

– Не знаю, что тут сказать: я как раз знаю много богатых людей, которые охотно дают деньги на нужды и отдельных людей, и на культурные нужды общества. Один такой девятый год сидит в тюрьме. Благотворительность не поощряется государством, скорее искореняется. Принятый недавно закон о некоммерческих организациях отсекает возможность получения благотворительной помощи даже из-за рубежа. А это сделать посложнее, чем пресечь эти потоки внутри страны. Государство хочет «направленной» благотворительности, то есть вливания денег в те проекты, которые, в сущности, должно брать на себя полностью, ну, скажем, реставрацию Большого театра… А благотворителю хотелось бы направить свои деньги на улучшение, например, состояния библиотек. И тут – имея личный опыт говорю – со стороны государства благотворитель получает такую головную боль в виде оформления сотни бессмысленных бумажек и получения печатей, что я, например, отказываюсь от своих проектов…Что же касается того, что мы стали духовно беднее… Откуда счет будем вести, это очень важно.

– В одном из интервью вы сказали: «Все мы в детстве умеем гораздо лучше, чем во взрослом состоянии, реализовываться в данное мгновение». В конце «Зеленого шатра» Лиза говорит Сане: «Кажется, мы стали взрослыми, но теперь я знаю гораздо меньше, чем в юности». Считаете ли вы, что, достигнув расцвета в юности, с годами человек только угасает?

– Нет, я так не считаю. Есть качества прекрасные, которые остаются в детстве, и мало кому удается их сохранить на всю жизнь. Есть опыт жизни чувства и мысли, который глубоко меняет человека, и это тоже не всех людей касается. К несчастью, огромное большинство людей никогда и не задумываются о том, что же с ними происходит. Живут автоматически, малоосмысленно. И среди них есть и прекрасные люди, и кое-какие. В этом великая прелесть жизни: люди, если хотят, могут жить осмысленно, осознанно, а можно от этого предложения отвернуться. И в этом – единственном, быть может, – отношении все люди равны.

– Вчера мой старший коллега встречался со своим одноклассником. Позади у них большая часть непростой жизни, у одноклассника – криминальное прошлое, отсидел он в общей сложности 13 лет… Неожиданно мой коллега узнает, что сейчас его школьный товарищ читает «Евгения Онегина» и пребывает в уверенности, что, перечитывай он эту книгу в школе периодически, его биография сложилась бы иначе. Вы верите в такую силу книги? Думаете ли вы о том, как могут повлиять на читателя ваши произведения?

– Ну вот, вы мне сказали нечто очень важное: что есть человек, который думает, что «Евгений Онегин», читай он поэму время от времени, мог бы спасти его от тяжких испытаний. Какое счастье, что он выжил и снова может читать, чего душа пожелает. Что же касается меня, моих книг, мне несколько раз говорили, что книги мои помогли в какой-то трудный кусок жизни, что-то прояснили. Это меня очень трогает и радует. Дело в том, что мне писать очень нравится, и делаю я это именно по этой причине – из любви к удовольствию (порой очень трудному, надо добавить). И когда обнаруживаешь, что это эгоцентрическое и изматывающее наслаждение может кому-то что-то дать, – счастье!