«Я была создана для балета»

Народная артистка России Лариса Луппиан рассказала «НВ» о своей семье, где каждый – яркая творческая личность

Весь Петербург знает эту романтическую историю. Как в Театре имени Ленсовета репетировали спектакль «Трубадур и его друзья», а Трубадур – красавец Боярский и Принцесса – юная Луппиан, мало кому ещё известные актёры, влюбились друг в друга. Потом поженились, образовав одну из самых знаменитых театральных семей. Сегодня у актрисы день рождения. Своеобразный рубеж, когда можно оглянуться назад…

– Лариса Регинальдовна, как юбилей отмечать будете?

– Да ну, совсем не хотелось отмечать. С удовольствием сбежала бы куда-нибудь, но куда сбежишь, работая в театре... На этот день у меня назначен спектакль – «Фредерик, или Бульвар преступлений». В антракте с друзьями-коллегами выпьем чаю с тортом. А на следующий день посидим в ресторане с семьёй и друзьями.

– Сразу после школы вы приехали из Ташкента в Ленинград поступать в театральный институт. Мечтали о сцене абстрактно, как многие девочки, или осознанно?

– Какие-то артистические наклонности проявились ещё в раннем детстве. Помню, что я всё время пела и танцевала. Мечтала стать балериной. Мне подарили пуанты – это было всё! Наверное, из меня мог бы выйти толк – и физически, и музыкально я была создана для балета. Кстати, для драматической игры данных было меньше. У меня, например, слабый голос, и в институте мне всегда говорили: «Громче, Лариса, громче! Что ты там мяукаешь!» Но в хореографическое училище мама меня не отдала, а в третьем классе я прошла, как сейчас говорят, огромный кастинг на «Узбекфильме». Это была картина «Ты не сирота». 

– Некоторые постановки с вашим участием били многие театральные рекорды долголетия. «Интимная жизнь», например, в которой замечательный актёрский квартет – вы с Михаилом Боярским, Анна Алексахина и Сергей Мигицко.

– Мы играем этот спектакль уже восемнадцать лет, и до сих пор полный зал. Каждый год клянёмся, что уж точно всё, заканчиваем, но нас просят продолжать. Мы же вышли из возраста героев! Там страсти, любовь, всё кипит… Надеюсь, сейчас, 1 февраля, это будет в последний раз. Зато появился спектакль «Смешанные чувства», в котором мы с Мишей опять вместе, и эту работу я тоже очень люблю.

– Лариса, вы относитесь к женщинам с удивительно гармоничной судьбой. Всё получилось: и учёба, и творческая карьера, и семья, и дети. Семья для вас всегда была на первом месте?

– Безусловно. Не карьера, не работа. Как и для всякой женщины. Возможно, есть какие-то гениальные личности, которые посвящают себя науке, литературе, но это исключение из правила.

– То есть те, кто говорит, что у них на первом месте работа, лукавят?

– Думаю, да. Сейчас как раз я буду играть женщину, совсем на меня непохожую, – Шарлотту в «Осенней сонате» Бергмана. Знаменитую пианистку, которая принесла в жертву искусству детство своих дочерей, очень грустная история.

– Вам, наверное, часто говорят: конечно, ей повезло, такого парня встретила! Не всем такое счастье…

– Любить – вот что важно. Жить без любви нельзя. И ещё – нужно правильно рассчитывать силы на дистанции. В молодости кажется, что всё впереди, что жизнь длинная-длинная. Но потом понимаешь, что – оп! – многое не успеть. Счастливы те, кто вовремя всё делал – и учился, и работал, и детей рожал, и растил их.

– Почему вы ушли из Театра имени Ленсовета, ведь гениальный Владимиров давал вам замечательные роли?

– Поначалу. А потом перестал меня «видеть», творчески увлёкся другими героинями. У меня шесть лет не было ролей. Шесть лет я не репетировала, а доигрывала. И это после всех моих удачных, как все отмечали, работ. Владимиров снял меня с роли Полли Пичем в «Трёхгрошовой опере», тут у меня терпение лопнуло, и я ушла, не выясняя отношений. Такой нелюбви к себе просто не могла вытерпеть. Это сейчас я понимаю: всё, что ни делается, – к лучшему. Продолжай много работать в театре, смогла бы я уделить детям столько внимания, сколько они требовали?

– Трудно было быть актрисой и мамой одновременно? И в этих двух своих ролях выкладываться до конца?

– Сейчас сама не могу понять, как у меня сил на всё хватало. Каждый день возила Серёжу в школу. Туда ехали – брат держал грудную сестрёнку на руках, а назад я пристёгивала её ремнём безопасности, детских сидений тогда не было; она крутится всю дорогу – вот так и передвигались. А потом надо было его забрать из школы, усадить за уроки, проверить, что он там написал, позаниматься с ним музыкой – всё это с Лизой на руках. На пианино стояла лампа. В один момент – раз! – она дёрнула за шнур, лампа упала, и осколком прорезало Лизе щёку. Ей было месяцев восемь. Хлынула кровь. Я говорю: «Тихо, Лизочка, ничего страшного», а у самой всё внутри трясётся!.. Так у Лизы и остался шрам на щеке.

– Вы человек спокойный и сдержанный…

– Скорее, как всякий профессиональный актёр, я умею управлять эмоциями. Вот ты сидишь за кулисами, пьёшь чай, потом выходишь на сцену, а тебе нужно кричать. Или плакать. Сыграл – и опять спокойно пьёшь чай. Не могу сказать, что в эти моменты ты полностью отстраняешься, за тобой во время спектакля тянется шлейф этих эмоций. И пока играешь спектакль – этот флёр эмоциональный, едва уловимый, – он всегда с тобой, а потом уходит, вместе со спектаклем. Такая работа.

– Как вы всё-таки вернулись в родной театр?

– Щекотливое положение было. Владимиров пришёл на какой-то спектакль Театра имени Ленинского комсомола, где я работала тогда. Я была очень удивлена, узнав, что он в зале. Видимо, смотрел, в какой я форме. Уезжала в Америку Лена Соловей, ей была нужна замена. Я не то чтобы обрадовалась, скорее, боялась в одну реку войти дважды. При этом мне не совсем нравилось в «Ленкоме» работать: 90-е годы, огромный зал – и всё время пустой, тогда в театры люди ходили мало. Я впервые задумалась: а не уйти ли мне вообще из театра, и не из-за маленьких детей, а просто стыдно было играть в зале без зрителей.

– Семья, дети, театр… Жаль, что кино при таком графике не вписалось в вашу жизнь.

– В молодости к кино относилась с лёгким презрением. Это нас Владимиров так научил. Теперь жалею, что отмахивалась от кинопроб. Кино – большое подспорье для артиста, я это поняла гораздо позже. А Миша стал активно сниматься. Ой, думаю, его все знают, а меня никто. Но эта мысль до меня доходила как до жирафа.

– Артистку Луппиан наверняка воспринимали как жену Михаила Боярского…

– Не без этого…

– А теперь – как маму Лизы Боярской. У вашей дочери просто фантастическая карьера. Помогали ей?

– Она засияла совершенно самостоятельно. Так сложились обстоятельства, у неё несомненный талант и к тому же невероятная работоспособность. И характер. Может быть, только в первом фильме на неё смотрели как на дочку Боярского, потом уже нет.

– В детстве что-то предвещало такой успех?

– Нет! Она была озорная, весёлая, шебутная. И до последнего момента не знала, куда пойдёт. Вспоминаю, что в школе она танцевала, пела, Шекспира играла на английском языке. Были какие-то знаки, на которые я не обращала, честно говоря, внимания. А потом, когда увидела её на курсе у Додина, на первом же показе я была поражена. Удивила она нас… Она ведь в кино начала сниматься начиная со второго курса, притом что в институте это не приветствовалось. Додин не знал о большей части её работ в кино. Она как-то исхитрялась, и я, признаюсь теперь, тоже принимала в этом участие.

– Покрывали ребёнка?!

– Покрывала: Лиза болеет, Лиза уехала в круиз… Меня оправдывает лишь то, что я понимала, как это нужно молодой актрисе. Артист без известности не артист. Я сказала: «Лиза, давай, лови момент, потом такой возможности может не представиться!»

– А Лиза с детства знала изнанку актёрской профессии?

– Мы ей говорили о профессии только самое плохое. Повторяли: «Ты будешь нищая!» Зарплаты в театре смешные. У меня, можно сказать, огромная зарплата – тысяч двадцать пять, а начинается-то у молодого артиста примерно с десяти! «Ни о каких деньгах не мечтай, – говорили мы ей. – Будешь играть зайцев и ежей, а если повезёт – Снегурочку на Новый год...»

– Ну почему ей надо было верить вам, если она видела, что актёрская карьера родителей состоялась?!

 – То, что произошло с папой, внушали мы ей, – просто чудо. Вытащил в своё время счастливый билет. Это бывает очень редко. Но она была готова пахать. И к унижениям была готова. Кто идёт в эту профессию за славой, у того никогда ничего не получается. Надо идти на чёрную каторжную работу. Тогда, может быть…