Евгения Симонова: «Судьба меня баловала»

Народная артистка России вспоминает историю своей семьи и признаётся в нежных чувствах к Ленинграду – Петербургу, где прошло её детство

Московский «Современник» везёт в Петербург «Пять вечеров» – пьесу легендарную, выдержавшую невероятное количество постановок. Аншлаги, аплодисменты, цветы, слёзы… Такие искры высекает драматургия Александра Володина, такие потаённые струны задевает! После ухода Елены Яковлевой из «Современника» главную роль в спектакле играет народная артистка России Евгения Симонова.

– Евгения Павловна, проникнуть в существующий уже спектакль так, чтобы не нарушились все связи и сохранилась гармония, – это, наверное, непросто…

– Ввод – это невероятно трудно. Тем более на место такой замечательной актрисы, как Лена Яковлева. Роль свою она сыграла блестяще. Я видела тот спектакль, он мне очень нравился. И когда поступило предложение заменить Лену, меня одолевали очень серьёзные сомнения. И лет мне больше, чем моей героине в пьесе. К тому же нужно было вводиться срочно, на репетиции почти не оставалось времени. 

– Пьеса Александра Володина очень известна и любима зрителями. Вам удалось открыть в своей роли что-то новое?

– Не знаю, я старалась играть свою историю. Я хорошо знаю, помню то поколение женщин. Они прошли через страшное испытание. И война уже закончилась, а женщины всё ждали, продолжали ждать, несмотря на похоронки, – женихов, мужей, ушедших на фронт. Готовность к бесконечному, безнадёжному ожиданию – это была их отличительная черта.

– Вы сказали, что хорошо помните то время и Ленинград конца пятидесятых, когда, собственно, и происходит действие «Пяти вечеров».

– Я родилась в Ленинграде, моё раннее детство прошло в этом городе. Мы жили на 2-й линии Васильевского острова, дом № 7. Окна выходили как раз на изразцовую мастерскую Академии художеств. Приёмный отец моего отца – Василий Львович Симонов был известным скульптором, преподавал в Академии художеств. И, кстати, это он восстанавливал Самсона в Петродворце. Как известно, эту скульптуру после войны так и не нашли, и тогда был брошен народный клич – собирали все изображения Самсона, которые сохранились у людей. С этими фотографиями и работала группа ленинградских скульпторов и архитекторов, которую возглавлял мой дед. Одна из наших семейных легенд о том, как воссозданного Самсона везли в Петродворец. Это было в 1947 году. Обычно скульптуры перевозят ночью закутанными, чтобы никто их не увидел до торжественного открытия. Но Самсона – как один из символов победы – везли днём, на открытой платформе, и ленинградцы, пережившие войну, блокаду, видели это. Такой был момент счастья. А в ногах у Самсона сидел Василий Львович Симонов и где-то рядом с ним – мой отец.

– Он не был вашим родным дедом?

– По крови – нет. Моего родного деда забрали по доносу в 1937 году. Василий Львович был соседом по лестничной клетке, он потом усыновил моего отца.

– Не побоялся иметь дело с семьёй врага народа?

– Это был настоящий гражданский подвиг, потому что люди боялись даже подойти к таким, с клеймом, здороваться с ними боялись. А Василий Львович открыто, днём пришёл к бабушке после ареста деда и сказал, что готов оказать любую помощь. Ей надо было выехать из Ленинграда в течение двадцати четырёх часов, она осталась одна, с двумя детьми 2,5 года и 11 лет, и это немыслимо было пережить. Она поседела за одну ночь, бабушка моя Мария Карловна, мы её звали Меря, Меричка любимая моя… Она стала как лунь белая, хотя ей сорока лет тогда не было.

– А дед?

– Сначала для него ещё принимали передачи, а потом перестали, и это означало только одно – что его расстреляли. А семью выслали в Каргополь, в Архангельскую область. У мальчика там не было возможности учиться. Ему шёл двенадцатый год, а там, где они жили, была только начальная школа. Потом Василий Львович официально усыновил моего отца, потому что, как сын врага народа, он не мог бы никуда поступить, а папа мечтал о Военно-медицинской академии…

– Он стал потом психофизиологом, крупным учёным с мировым именем. Возглавлял Институт высшей нервной деятельности и нейрофизиологии РАН…

– Да. И потом, когда бабушка вернулась из ссылки, в одной квартире жили и обе мои бабушки, обе мои тётушки, папа, мама… Много было народу. Другая моя бабушка жила на углу 2-й Советской и Дегтярного переулка. Это была огромная коммунальная квартира, комнат четырнадцать. А может быть, пятнадцать.

– Быт ленинградский, коммунальный… как у Володина.

– Совершенно. Когда я появлялась у бабушки в этой огромной квартире, мне там дико нравилось. Много детей, весело, по коридору можно было кататься на велосипеде. В прихожей накрывали столы и все вместе отмечали праздники, и была удивительная атмосфера дружелюбия. Это совсем не напоминает наше современное кино про то время, когда соседи по квартире враждуют и делают друг другу гадости, словесные и физические. Конечно, и так бывало, но у нас складывалось по-другому. 

– То есть от коммунального существования отрицательных эмоций не осталось?

– Не осталось. Но сделаем поправку на моё детство: я не стояла у этих плит, не стирала и не развешивала в общем коридоре бельё… И понимаю теперь, что коммунальное существование не есть норма жизни. Но тот дух, та близость человеческая, когда открытыми были дома и комнаты никто не запирал, ушли, а жалко. И можно было бы даже сказать, что соседи были ближе родственников, но у нас была удивительная семья, большая и по-настоящему дружная, и все в ней были между собой духовно очень близки. Так повезло.

– Редкое счастье. А Александр Володин, кстати, про счастье высказался так: «Стыдно быть несчастливым». Согласны?

– Ой, вы знаете, столько подлинного горя вокруг, и жизнь так трудна, так сложна, так… трагична, что я бы постаралась уйти от такой категоричности. К сожалению, счастливых людей не так много.

– А вы?

– Я – да. Судьба меня баловала, и у меня есть всё, что необходимо для счастья.

– Слава, народная любовь – обязательные составляющие вашей формулы счастья?

– Нет, на первом месте для меня однозначно семья и любовь.

– Чем занимаются ваши дети?

– Младшая, Маша Эшпай, – пианистка, окончила Московскую консерваторию, сейчас учится в аспирантуре в Дании. 25 января в Петербурге прошёл авторский вечер Андрея Яковлевича Эшпая, успех был бешеный. Второй фортепианный концерт Эшпая исполняла Маруся Эшпай.

– И вы, я знаю, музыке учились.

– Я? Что я – это был жалкий лепет на лужайке... Меня заставляли в детстве, и я не хотела совершенно! А теперь я люблю музыку больше всего на свете, больше… Нет, театр я так же люблю. Или почти так же. Это моя работа, моя жизнь, моё… всё, но всё-таки музыка – это величайшее из искусств, и она на первом месте. Потом – поэзия. А потом уже театр… (Смеётся.)

– «Из наслаждений жизни одной любви музыка уступает…

– Но и любовь – мелодия».

– Старшая ваша дочь, Зоя Кайдановская, тоже актриса и служит в том же театре, что и вы.

– В этом сезоне у неё две премьеры, и она занята во многих спектаклях, а в некоторых она ввелась на мои роли. Как, например, в «Женитьбе». Я до последнего играла Агафью Тихоновну, побив все рекорды. А после Зоиного выхода наша гримёр сказала: «Вы не обидетесь? Но, по-моему, Зоя играет лучше, чем вы!»

– Не обиделись?

– Я была счастлива. И в спектакле «Три высокие женщины» мы с ней вместе, на одной сцене.

– Это там, где вы играете восьмидесятилетнюю старуху?

– Мне там девяносто два.

– Ого, гм. Многие актрисы поступают наоборот, то есть в преклонном возрасте играют молоденьких. Как Янина Жеймо, которая стала Золушкой в 38 лет. А Сара Бернар – так та играла Джульетту в 65. Все женщины бегут от старости, а вы… Как вы решились такое сотворить со своим лицом?

– А вы знаете, я играю без грима.

– ?!

– Совершенно. Я только замазываю губы, чтобы они слились с лицом… А всё остальное – движение, жесты, голос – мы долго искали с режиссёром Сергеем Голомазовым. Мы примеряли разных старух, я даже пробовала подражать Раневской – то разговаривала басом, то хрипела. Ничего не получалось. А потом вспомнила свою бабушку, ту самую, о которой я вам рассказывала. Она часто вспоминала свою жизнь, а мы её просили: «Ну, Меричка, ну расскажи что-нибудь ещё…» И когда она рассказывала, как не могла найти работу, потому что была женой врага народа, всё время смеялась. «Вот мне показали сарай, который надо было охранять, дали ружьё, и стала я с ним бегать вокруг сарая…» И хохочет. Я говорю: «Меричка, а что ж ты смеёшься, ведь это ужас…» А она: «Ну да, ужас. Но, наверно, это было забавно – понимаете – забавно! – со стороны смотреть…» Вот я и сыграла свою бабушку в этом спектакле. А поскольку я вообще похожа на папину родню, моя тётя, та самая, кто был с Мерей в последние годы её жизни, посмотрела и сказала: «Ты знаешь, Женька, у меня в какой-то момент был шок! Ощущение, что произошла реинкарнация».

– В пьесе у Олби старая женщина имеет возможность посмотреть на себя молодую. А вы любите смотреть свои фильмы? Скажем, «Афоню» или «Обыкновенное чудо»?

– Это случается редко. Но когда вижу, то как-то даже и забавно бывает. Но я смотрю на себя очень отстранённо. Кажется, что это вовсе и не я. Бегает какая-то девушка с румянцем, отчаянно похожая на мою младшую дочь…