«Cоздаю в России школу по американскому образцу»

Американский профессор Илья Безпрозванный намерен создать в Петербурге свою научную школу. Он уверен: у российских молодых учёных большие перспективы в мировой науке

Вот уже больше года в Санкт-Петер-бургском политехническом университете работает лаборатория молекулярной нейродегенерации, в которой ведутся исследования природы болезни Альцгеймера и других нейродегенеративных заболеваний. Возглавляет лабораторию один из известных специалистов в области нейробиологии, профессор кафедры физиологии Юго-Западного медицинского центра Техасского университета (Даллас, США) Илья БЕЗПРОЗВАННЫЙ.

– Илья Борисович, насколько уже удалось приблизиться к созданию препарата, который сможет справиться с болезнью Альцгеймера? И вообще, можно ли от неё вылечить?

– Эта болезнь не поддаётся лечению. Когда у человека отмирают нейроны и теряются синапсы, этот процесс уже не повернуть вспять. Но можно притормозить развитие болезни, облегчить симптомы и отсрочить её появление. Мы изучаем изменения в клетках, механизмы болезни, чтобы понять, можем ли мы разработать конкретные лекарственные препараты, которые нам позволят тормозить развитие заболевания.

– Чем объяснить, что сейчас болезнь Альцгеймера стала особенно актуальной в развитых странах?

– В этих странах в последние десятилетия сильно увеличилась продолжительность жизни. Самые распространённые – сердечно-сосудистые заболевания – уже научились лечить. После того как нобелевские лауреаты Джозеф Гольдштейн и Майкл Браун (оба – профессора в моём университете в Далласе) открыли холестериновые рецепторы, все мы стали регулярно измерять уровень холестерина в крови и стараемся есть меньше жиров. Поэтому в развитых странах от сердечных приступов люди умирают меньше. Теперь одной из самых распространённых причин смерти стала болезнь Альцгеймера.

– Почему же вы решили продолжить исследования именно в России? Может, у нас есть что-то такое, чего нет в Америке?

– Для меня в России самое интересное – талантливые студенты, которых я могу научить, как заниматься наукой. Я попытаюсь создать здесь свою научную школу, которая на международном современном уровне будет заниматься нейродегенеративными заболеваниями.

– Это патриотизм?

– Ну да. Жалко смотреть на ребят, которые хотят заниматься наукой, но имеют так мало возможностей делать это так, как делается в ведущих странах мира. За последние двадцать лет, когда науку здесь не поддерживали, она сильно отстала. Теперь пора догонять, а то скоро будет совсем поздно.

Сейчас в России уже понимают, что без своих учёных не будет ни новых технологий, ни успешных фармакологических компаний. Поэтому создаются совместные программы. Но руководители этих программ напрасно ждут быстрого превращения грантовых вложений в коммерческие разработки. Биология – дорогое удовольствие. И наивно рассчитывать, что за два года грантовой программы на её базе будут созданы новые технологии, откроются компании и потекут деньги.

– Очевидно, хочется, чтобы всё было быстро, как в американской модели…

– Нет, и в США это не было быстро. Американцы вначале долго вкачивали – и продолжают это делать – огромные деньги в фундаментальную науку. Но что-то не видно, чтобы их университеты были облеплены коммерческими компаниями. При этом большая часть годового бюджета Национального института здоровья США, который составляет 30 миллиардов долларов, тратится на продвижение фундаментальных разработок в области биомедицины. Вообще же, для старта биотехнологической компании нужны десятки и даже сотни миллионов долларов и много времени. Но сегодня, даже если создать в России такую компанию, работать в ней будет некому, нет квалифицированных специалистов.

– Что послужило базой для вашей лаборатории?

– Мы всё создаём с нуля. И людей, и инфраструктуру. Я понял: если брать тех, кто долго варился в российской системе, ничего не получится. Поэтому набрал в основном старшекурсников и совсем свежих кандидатов наук. Они прошли стажировку в моей лаборатории в Америке, и теперь инициатива в их руках.

Я считаю, что российское правительство поступило правильно, решив развернуть современную науку в вузах. И ставка на российских учёных, которые хорошо проявили себя в западной науке, тоже правильная. Я готов. Но за два года могу только запустить процесс. Дальнейшее зависит от долгосрочной поддержки государства. В Китае подобные программы разгоняли более десятка лет, и только сейчас их биомедицина пытается выходить на мировой уровень. При этом, кстати, у них отличные кадры.

– И всё же, чем отличается российская система образования от американской?

– Тем же, чем отличается русский и американский менталитет. В Америке всё конкретно и направлено на практику. В России всё абстрактно и направлено на философские размышления о Вселенной. На вопрос «Зачем ты учишься?» американский студент чётко ответит: «Чтобы получить хорошую работу». Русский студент ответит расплывчато: «Ну, чтобы получить знания». По крайней мере, когда я учился, было так. В русской культуре заложена тяга к знаниям. Поэтому русские студенты более креативны, и с ними работать интереснее. В американских лабораториях, включая мою лабораторию в Далласе, работает много студентов из Китая. Китайцы в массе своей – отличные исполнители, но им надо поставить задачу. Это проблема азиатского образования: оно слишком направлено на запоминание, точное исполнение и умение справляться с поставленной задачей. Конечно, среди китайцев тоже есть креативные ребята, но здесь их больше, и я могу получить лучших студентов.

– Вскоре и наши студенты, обретя узкопрофильное образование и американскую систему ценностей, станут очень конкретными.

– И это нормальный экономический закон. Да, российские студенты станут менее креативными, но слишком много таких людей и не нужно. В обществе их должен быть один процент, остальные должны быть хорошими исполнителями. Проблема России как раз в том и заключается, что здесь все творческие, а претворять в жизнь чужие идеи никто не хочет. Очень часто вместо осуществления проекта тебе здесь начинают объяснять, что у них есть идея ещё лучше, чем твоя. Может быть, это и так, но и свою идею тоже не торопятся претворять в жизнь. В результате ничего не происходит, только разговоры.

– Многие наши учёные считают, что в США дефицит глобальных идей. Разве это не проблема?

– Русские учёные плохо знают западные реалии. В Америке понимают, что любая глобальная задача сводится к конкретике. К примеру, я занимаюсь определённым заболеванием. Мой конечный клиент – фармацевтическая фирма, которая будет разрабатывать лекарство от этого заболевания. Фирмам глобальные идеи не нужны, они не понимают, как перейти потом к конкретным разработкам определённого препарата… Им нужна конкретная мишень-белок, против которой они должны разрабатывать лекарственный препарат. Все глобальные идеи кто-то должен доводить до конкретики. Это и делают западные учёные. Русские этим не любят заниматься. Напишут статью, бросят идею, и пусть американцы там копаются. Это разные модели мышления.

– Может, разница не в мышлении, а в системе реализации идей?

– Да, конечно, дело в системе. В России она не заставляет доводить всё до конкретики, а в Америке заставляет. Там мне просто не дадут финансирования под глобальный проект: почему общество должно платить за мои глобальные идеи? Где польза от этого налогоплательщикам? Я, как американский профессор, активно участвую в распределении федеральных средств США на науку, поэтому знаю, о чём говорю.

досье «нв»

Илья Борисович Безпрозванный окончил Ленинградский политехнический институт в 1988 году по специальности «физика», был ленинским стипендиатом. Доктор биологических наук. С 1996 года именной профессор и руководитель лаборатории в отделе физиологии Юго-Западного медицинского центра Техасского университета в Далласе. В 2011 году выиграл конкурс, объявленный в рамках постановления правительства РФ по привлечению ведущих учёных в российские вузы, и получил мегагрант на создание в СПбГПУ научной лаборатории молекулярной нейродегенерации.