«Кино – моя жизнь»

Александр Зацепин, написавший музыку к «Операции «Ы»...», «Кавказской пленнице», «Бриллиантовой руке» и многим другим хитам советского кино, рассказал о том, как создавались эти шедевры

Музыка Александра Зацепина – неотъемлемая составляющая фильмов Леонида Гайдая, ставших классикой. На них выросли поколения зрителей, их обожают и цитируют, а песни из них – например, «Счастье вдруг...» или «Песню про зайцев» – распевают на дружеских посиделках. Даже моя школьная подруга назвала дочь Мелисентой – по имени героини фильма «31 июня». В 1980-е композитору пришлось уехать из страны, и долгое время говорили о нём мало. Но недавно маэстро, живущий на две страны (Россию и Францию), побывал в Петербурге.

– Александр Сергеевич, почему вы вернулись в Россию?

– Я сейчас приехал сюда по приглашению театра «Карамболь» и Ирины Брондз. Мы работаем над новой, театральной версией фильма «31 июня». В мюзикле будет 6 самых ярких номеров из фильма и 14 новых.

– У фильма ведь была тяжёлая судьба…

– Да, скоро будет юбилей: его показали 31 декабря 1978 года в 7–8 часов вечера, когда многим не до телевизора. И потом лет восемь он пролежал на полке.

– Вы боролись за него?

– Когда мы сдавали фильм (он делался по заказу телевидения), приходили два представителя телевидения и смотрели его в рабочем порядке. У них было больше 30 замечаний. Причём какие: «Убрать все моменты, где есть намёк на голое тело». А там же балет – и что делать? До колен показать ногу или выше? Много было замечаний по актёрам, по музыке: всех исполнителей песен велели заменить – Ларису Долину, Таню Анциферову… Мол, они по-западному поют, и музыка не советская. И что остаётся, если балет убрать, песни убрать? Леонид Квинихидзе сказал: «Не волнуйтесь, сделайте мне две копии». Дали ему две копии, он послал их на государственную дачу к высшему руководству страны. Там к фильму положительно отнеслись, и телевидение прислушалось, его показали. Но положили на полку, когда снимавшийся в фильме Александр Годунов, танцовщик Большого театра, остался в Америке.

– Интересно, откуда в вашей музыке столько звуков, которые нельзя в прямом смысле назвать музыкальными: они создают комический эффект. Например, «кряканье» и «чпоканье» в «Приключениях Шурика», когда Шурик с Лидой идут по улице, читая конспект…

– Это манок на уток. Я покупал всякие безделушки, которые звучат. Крякал сам, сам записывал – у меня студия была. Потому что у Гайдая – эксцентрика, а я считаю, что музыка в кино не самостоятельная, она поддерживает изображение и должна помогать общей концепции фильма. Если в кадре эксцентрика, там не может играть симфонический оркестр. В общем, компьютеров-то ведь тогда не было, нужно было какие-то звуки найти. И я брал, например, линейку, клал одним концом на стол, а на другой конец нажимал и резко отпускал – и она издавала такое: «Тр-р-р-р». Я наносил чёрточки, где звучит какая нота, и получался очень смешной бас. И ещё делал другие фокусы, скажем, когда Шурик садится в автобус и пропускает всех (а там ещё дождь идёт!), такая нервная музыка звучит. Я с Гайдаем на этом фильме ещё только познакомился и долго объяснял ему, что хочу записать октавы на фортепиано, а потом ускорить в два раза, как пианист не сыграет. Он всё никак не мог понять. Я ему говорю: «Лёня, это всё равно что ты сделаешь негатив и спросишь меня, хорош ли портрет. Я же попрошу тебя сделать позитив, иначе непонятно». «Ну, хорошо, я тебе доверяю», – махнул рукой Гайдай.

– Он ведь был человеком довольно сурового характера?

– Да, к нему надо было привыкнуть. А что делать? Мне с ним было очень интересно, поэтому надо было выбирать – или работать, или нет. Никита Богословский от него ушёл, не смог. А я смог.

– Как вы к нему подход находили?

– На первой картине он относился ко всему подозрительно. Говорил: «Наверное, эту музыку ты написал к другому фильму. Её там не приняли, и вот ты её принёс мне». Я смеюсь: «Давайте завтра другую принесу, раз не верите». А потом, когда сработались, пошла вторая картина, он мне уже полностью доверял: «Ну, тут ты сам знаешь, не буду советовать». Я ему приносил какой-нибудь эпизод с музыкой, и мы за монтажным столом с магнитофоном сидели слушали, он одобрял: «Да, годится». Потом через некоторое время мне приходила идея, что можно по-другому сделать и будет интереснее. Он удивлялся: «Мы же уже утвердили, всё было хорошо?!» Я говорил: «Лёня, будет ещё лучше!» Для него это было неожиданно. 

Композиторы, мои коллеги, часто говорили: «Я получил халтурку, кино, – сейчас быстренько его сделаю». Им это было интересно лишь как способ заработать деньги. А для меня это была моя жизнь. Я относился к кино очень серьёзно. Гайдай это, конечно, почувствовал, и дальше мы работали очень хорошо. Бывало сложно, когда он пребывал в таком нервном состоянии… Иногда приходишь смотришь – монтажница знаками показывает, что идти к нему бессмысленно, у неё уже глаза заплаканы: довёл. Она говорит: «Как вы сказали, так я и смонтировала!» «Нет, я так не говорил», – начинает кричать. Потом обращается ко мне: «Ты принёс?» Я по первости показывал, и всё ему было не так, конечно. Потом этот же эпизод приносил на следующий день, и всё уже годилось. Нина Гребешкова, его жена, говорила мне: «Саш, ты не обижайся, он и дома, когда придёт, обязательно гадость мне сделает и дочери. Такой характер». И я уже не стал к нему приходить. Или приходил и на его вопрос отвечал, что музыка ещё не готова. Он удивлялся: «Как, ты же обещал?!» Он вообще очень пунктуален был. Говорю: «Лёня, ничего не получилось. Давай я к тебе утром приеду, а сейчас поработаю». А у самого всё сделано, конечно. Приезжал в 10 утра, он нормально меня принимал: «Прости, если я тебе что-то вчера не так сказал, обидел, не обижайся на меня».

– Странно. В этих фильмах такое тонкое чувство юмора, столько положительной энергии – и кажется, что человек, их создавший, такой же лёгкий и весёлый…

– Он очень редко смеялся, когда смотрел фильм или работал на съёмках. В обычной жизни – да, всё нормально, а на работе… Мы снимали сцены «Кавказской пленницы», когда Никулину, Вицину и Моргунову уколы делают. Перед съёмочной площадкой стояла вся группа – костюмеры, осветители – человек 15, и все смеялись. А Гайдай с серьёзным видом говорил Никулину: «Юра, то, что ты сейчас делаешь, ты будешь себе в цирке делать или на капустнике, а мне нужно то-то и то-то». Наконец, находили то, что нужно, он снимал. А если бы он смеялся со всеми – толку-то было бы? Ему же важно снять так, как будет лучше.

– Вы ведь сами собрали студию у себя дома…

– Идея была моя, и у меня был инженер по акустике. Столько времени понадобилось, чтобы обменяться и получить при обмене хорошую квартиру, чтобы были толстые стены!.. В итоге нашли дом 1905 года в центре Москвы, в квартире большой зал, около 45 метров, высокие потолки. Много денег потребовал ремонт, оборудование. Всё, что зарабатывал, на эту студию и тратил. Сделали настоящий пульт: если тогда все были 8-канальные, то у меня был 16-канальный, какие были только на студии «Мелодия». «Мосфильм», «Ленфильм» и все остальные студии использовали допотопную технику, которая на Западе уже не использовалась. Прошло, наверное, года полтора, пока я всё это сделал. Потому что металлические части от пульта на заводе фрезировали, а уж транзисторы наши советские каждый нужно было проверять, из 10 только один годился – такое качество было. Потом головки мне на военном заводе делали. Так появилась студия, и это для меня была огромная радость.

– Это на ней вы Пугачёву писали?

– Да, Пугачёвой там все первые песни записаны и «31 июня» целиком. Квинихидзе – музыкальный человек, джазмен и бывал у меня в студии. Он на «Мосфильме» сказал своему звукооператору: «Музыку мы будем писать у Зацепина дома». Тот удивился: «Как это, дома?» Подумал, что там, может, какой-то ширпотреб, магнитофончик стоит – как это, дома симфонический оркестр писать? Оркестр там, конечно, не помещался, но это и не нужно было: и в Европе, и у нас начиналась раздельная запись.

– И Пугачёву же, по сути, вы открыли!

– Музыкант, который со мной работал и помогал артистов находить, занимался с ними, мне сказал: «Александр Сергеевич, сейчас самодеятельность смотрят, и там есть такая Алла Пугачёва. Послушайте, мне кажется, она неплохо поёт». Я пошёл в тот клуб, дождался выступления Пугачёвой. Она пела песню «Посидим поокаем». Тембр у неё был очень интересный. Я послушал, предложил: «Алла, давайте запишем несколько песен для кино, пластинок». Она, конечно, согласилась.

– Когда композитор и артист друг друга находят, это очень важно. Трудно было, когда между вами возникла размолвка, найти вторую такую певицу?

– Такую певицу и невозможно найти. Я считаю, что в том веке из таких ярких звёзд были только Шульженко, хотя и в другом стиле, и после этого Пугачёва. Ну, может быть, ещё, конечно, Ротару. И всё. Потом родятся ещё. Но пока нет.

– С вашей музыкой сняты такие фильмы, что кажется, что вы должны быть уже миллионером. Работает система авторских отчислений?

– Официально работает. Но ведь что получается: выпускает компания диск, заявляет тираж 5 тысяч, платит за них отчисления. А сама выпускает 30 000, и попробуй проверь. А потом же ещё есть пиратские. С концертов отчисления идут только с тех, что в больших, центральных залах, где не спрячешь отчётности. А так – всё мимо: приезжает артист в какой-нибудь Ужгород, договаривается с уполномоченным авторскими правами – и человек оформляет концерт за 100 тысяч рублей, а не долларов. И я получаю процент от той же суммы в рублях. Я с Кобзоном говорил, так он вовсе сказал: «Нам вообще часто деньги дают в конвертах, и ты просто ничего не получаешь». А что делать? Вот телевидение платит, когда наши фильмы идут. Там всё по-честному. 

Коррупция – это страшная вещь. Она всюду есть, но не в таком процентном отношении. У нас 90 процентов коррупции, а во Франции, допустим, 10 процентов. У нас есть дача под Парижем, в 100 километрах, и как-то мы с женой Светланой участвовали в благотворительном концерте в церкви. На следующий день из местного аналога авторского общества нам приходит письмо: аргументируйте, что это был благотворительный концерт, что никто не получил денег. Каждую мелочь отслеживают.

– Вы уже давно живёте на две страны. Как вы считаете, где сейчас ваш дом?

– Не знаю, сейчас я и там привык, и здесь. Когда сюда приезжаю, мне не хочется уезжать – до какой-нибудь неприятности. Потом обижаюсь на что-то, уезжаю. Потом возвращаюсь: там хорошо, но хочется сюда.

– Там тоже обижаетесь на что-то?

– Нет. Понимаете, мне обидно за свою страну. Она такая богатая, здесь всё есть, а я сажусь в гостинице завтракать, и мне подают масло «Президент» из Франции, которое мы не можем сделать. Это позор. Такая страна, и мы только нефть продаём…