«Левша» показал возможности Мариинского-2

Опера, написанная специально для новой сцены театра, сначала была исполнена в концертном варианте, а спустя месяц на закрытии фестиваля «Звёзды белых ночей» предстала в сценической версии. Постановку доверили режиссёру театра Алексею Степанюку. Сценическая премьера «Левши» стала знаком полной легитимации и ввода в строй новой сцены.

Родиона Щедрина тем временем окончательно перевели в разряд «живых классиков». Теперь в репертуаре Мариинского театра значатся три его оперы, пара балетов, а недавно его имя присвоено новому Камерному залу в Мариинском-2.

Нечто подобное происходило в начале ХХ века с операми Римского-Корсакова, которые ставили в Мариинском театре с завидной регулярностью. И Валерий Гергиев, осознавая свою ответственность перед потомками, конечно, не мог не задуматься над тем, какой вклад внесёт лично он в продолжение отечественной оперной традиции.

Родион Щедрин, «русский европеец», с огромным багажом опыта и мастерства, обладающий узнаваемым, специфически «щедринским» языком, своеобычной, природно русской музыкальной речью, подходил для исторической миссии идеально. Щедринская ирония высвечивает актуальные и вечные беды русского мира мощным лучом «музыкального прожектора»; в его операх и балетах начинается вторая жизнь повестей и романов Гоголя, Толстого, Лескова: сюжеты актуализируются, а характеры, «остраняясь» оперной подачей, возвышаются до базовых символов русской ментальности.

Левша, умирающий в простонародной обухвинской больнице, на смертном одре шепчет: «Скажите… Государю… у англичан… ружья… кирпичом не чистят…» Безропотно сносящий удары судьбы, он не думает о себе – но только лишь об общественном благе и государственной пользе. Но иначе думает англичанин – «аглицкий Полшкипер». Разыскав в больнице умирающего товарища, которого обобрали, раздели и бросили умирать околоточные, он приходит в ужас: «Разве так можно! У него хоть и шуба овечкина, так душа у него человечкина!» И в этом восклицании отражена ментальная пропасть, разделяющая Европу и Россию: там личность и её интересы превыше государства, у нас – наоборот.

Сценическое оформление спектакля принадлежит Александру Орлову – и, пожалуй, именно сценография стала главной удачей спектакля. В «Левше» генеральной метафорой становится образ заснеженной России. Волнистая пелена мягко укрывает землю и смыкается с хмарью угрюмого низкого неба: под пеленою спит оцепенелая, могучая, покорная страна. Лишь вертикали верстовых столбов там и сям протыкают пушистое снежное одеяло. Да попирают слоистые снега глянцевые сапожищи самодержца Александра I: он настолько велик, что голова его теряется в облаках – где уж ему разглядеть оттуда беды и страдания вверенного его попечениям народа?

Два мира-антагониста – Россия в снегах и Лондон, утыканный красными телефонными будками, – существуют симультанно, параллельно. Россия простирается вширь и вдаль. Лондон – тесный и суматошный, подсвеченный ядовито-зелёным светом, искушающий Левшу прелестями «аглицких» невест – выезжает целиком на платформе откуда-то снизу: он прижат, придавлен долу российскими просторами.

Особенно впечатляет сцена шторма на море. Чёрные тучи и серо-белые волны ходят ходуном, в сложном ритме, и эта полифония движения создаёт необычайный пространственный эффект: кажется, мир рушится в апокалиптической катастрофе. Вкупе с музыкой Щедрина сцена бури становится кульминацией спектакля, высшей точкой напряжения, грозным предостережением, после которого следует спад, соскальзывание героя в небытие, в смерть. Лишь тоненький голосок Блохи (Кристина Алиева), трогательно закутанной в оренбургский платок, споёт умирающему страдальцу колыбельную: «Баю-бай, баюшки, дарят гостинцы Ванюшке…»