Аркадий Арканов: «Юмор – не профессия»

Знаменитый писатель уверен, что, когда хочешь специально кого-то рассмешить, получается… грустно

Не так давно Аркадий Арканов был замечен в Петербурге. Точнее, в Пушкине. Жюри Царскосельской художественной премии вызвало его на ковёр и вручило награду – за «мудрую иронию и многолетнюю верность жанру». Арканов был в своём репертуаре: говоря ответную речь, оставался совершенно серьёзным (смеялись все, кроме него). После торжественной части я не могла не воспользоваться случаем и попыталась ненадолго оттащить лауреата от поздравлявших…

– Аркадий Михайлович, не спрашиваю, согласны ли вы с премией, а с такой нестандартной формулировкой – согласны?

– Формулировка приятная. Уж не знаю, насколько моя ирония «мудрая», но для меня ирония – одно из важнейших человеческих качеств. Особенно самоирония. Что же касается слова «многолетний»… Это что – мне пора подводить итоги? Вот как? Я пока ещё об этом не задумывался… (В июне этого года Аркадию Арканову исполнилось 80 лет.  – Прим. ред.)

– Когда слышат вашу фамилию, всем заранее становится смешно. Это вообще-то дорогого стоит…

– Многие действительно думают, что у меня ничего, кроме такого лёгкого жанра, нет. Смешное в чистом виде – это процентов десять из того, что я написал. Почти за сорок лет у меня вышло семнадцать книг. Разных.

– Как хорошо, что вы не последовали собственному завету: «Не можешь не писать – не пиши!»

– Ну это же я несерьёзно сказал. Каламбурчик. Шутка.

– Довлатов как-то заметил: «Он целыми днями выдумывал шутки, а это занятие начисто лишает человека оптимизма». Это так?

– В какой-то степени да.

– А вы оптимист?

– Да, потому что шуток не выдумываю. Я просто пишу. Вообще я не люблю, когда говорят о юморе как о профессии. Это не профессия. Это инструмент. Призма, через которую преломляется жизнь. Не переношу сочетания «писатель-сатирик». Нет такого. В природе не существует. Есть писатель. А как он пишет, это уж его дело. Если иметь цель только рассмешить, то получается грустно. Такие, с позволения сказать, сатирики, как правило, опускаются ниже планки…

– Как говаривал в своё время Николай Павлович Акимов, пукать готовы на сцене, лишь бы в зале рассмеялись.

– Это точно. А кстати, вы знаете, что наша первая с Гришей Гориным пьеса – «Свадьба на всю Европу» – была поставлена именно в Ленинграде, в Театре Комедии? Николай Павлович был первый, кто её взял. А после этого «Свадьба…» шла в 92 театрах! С тех пор у меня к вашему городу действительно особенное, очень тёплое чувство… Так мы о чём?

– О юморе, который ниже планки.

– Раньше была цензура. Она не только запрещала то, что было «неправильно» с точки зрения идеологии, но и отсекала откровенную пошлятину. Теперь же цензура формально, подчёркиваю – формально! – отменена, и на нас хлынуло… всё это…

– Минуточку, Аркадий Михайлович, вы сказали, что цензура отменена формально...

– Ну да, официально цензуры нет, но она есть.

– Как писатель вы это чувствуете?

– Не только… Включите телевизор. Все каналы – и федеральные, и очень-очень местные, то есть кабельные, – имеют хозяина. Те, кто ими владеет, не хотят влезать в разные неприятные… м-м-м… моменты. Политическая сатира не проходит. Мне, например, говорят: «Да, хорошо, но вообще-то, знаете ли, не хотелось бы. Во всяком случае, не на нашем канале. Вы куда-нибудь это в другое место отнесите». Это что – не цензура?

– И всё-таки времена изменились. Недавно рассказывала молодому коллеге, как мы зачитывали до дыр нелитованные произведения. Пришлось объяснять, что такое «нелитованный»: не имеющий штампа Главлита.

– Нелитованные, да. Было такое.

– Вы ведь тоже в своё время были не совсем «литованным» – после того как напечатались в «Метрополе», подпольном литературном альманахе…

– Когда случился этот знаменитый скандал с «Метрополем», то в течение двух лет на всех без исключения участников альманаха было наложено вето. У нас не принимали ни одного рассказа, ни одной строчки. Никуда не пускали актёров, которые исполняли произведения этих авторов. Я – весь! – оказался под запретом.

– За то, что лили воду на мельницу антисоветчиков?

– Да не было в «Метрополе» никакой антисоветчины! Просто литература была другая, которая не вписывалась в рамки социалистического реализма! Что я, там были такие писатели и поэты – Искандер, Битов, Ахмадулина, Аксёнов, Вознесенский, Рейн, Розовский, Высоцкий… Травля началась сразу же после того, как экземпляр рукописного альманаха оказался за границей. Но вы знаете, у меня до сих пор ощущение, что вся та история была спровоцирована самими…

– …органами?

– Ну да. Чтобы иметь повод как следует, уже официально, дать всем по мозгам. Чтобы мы поняли, за какую черту нельзя заходить. Были статьи в газетах, они до сих пор у меня сохранились, и там призывали: выгнать их всех из СССР, этих проклятых предателей Родины. Кампания набирала обороты, дошло уже до безумия, и вдруг всё как по мановению волшебной палочки прекратилось. Видимо, было принято решение на самом верху (выше были только облака): достаточно. А на следующий день мне позвонили из отдела прозы журнала «Юность» и сказали: «Немедленно неси всё самое острое…» Два года меня воспитывали.

– Как вам удалось в ту пору не оказаться за границей? Не хочу сказать, что это подвиг, – это я цитирую вашего друга Григория Горина, – но что-то героическое в этом есть.

– Уехать из страны у меня и в мыслях не было. Даже когда в Штаты улетали моя мама и мой брат, и мы прощались в аэропорту, и это было прощание навсегда… Как это объяснить? Я человек, родившийся в России, русскоязычный, и для меня, как для писателя, то, что я пишу, – это мой выдох. А то, как воспринимает меня читатель, – вдох. Если я буду писать, а меня никто не будет читать, я задохнусь в безвоздушном пространстве. А если я буду писать, а меня не будут понимать, мне опять же не хватит воздуха. Главный мой читатель – это человек из России. Как-то мы встретились с одним моим другом, который по идейным соображениям хотел жить именно в Израиле, его долго не выпускали из Союза. Он сказал замечательную фразу: «В стране, из которой в любой момент можно уехать, можно жить».

– Вы оставались невыездным до…

– …до 1989 года. Ездил только в Болгарию. И один раз отпустили во Вьетнам на войну.

– На войну?!

– Ну да. Это был 1967-й. Тогда готовилась большая поездка: советская делегация должна была состоять из больших писателей, лауреатов Сталинских, Ленинских и прочих премий, Героев Соцтруда, всего человек двадцать, которые должны были выразить сострадание дружескому народу. Борис Николаевич Полевой, главный редактор журнала «Юность», предложил мне поехать. Конечно, я захотел. Но честно предупредил: я невыездной. Он ответил: «Это мы преодолеем». По мере разгара военных действий участники этой, так сказать, экспедиции стали один за другим отпадать. Кто по состоянию здоровья, кто по творческим делам. К дате вылета в группе оставались только два человека – это был я, не член Союза писателей, нештатный корреспондент журнала «Юность», то есть неизвестно кто, и сотрудник иностранной комиссии как переводчик. Нас вызвали в ЦК и сказали: «Это очень важный момент, мы не можем отменить поездку». А мне заявили: «Вы будете главой делегации». Я удивился: «Над кем? Над Мариком Ткачёвым?» Человек из ЦК пошутил: «Ну, можете меняться. Сегодня вы, завтра он». Два месяца мы провели во Вьетнаме. Я вернулся другим человеком. Я видел смерть. Меня контузило. Я узнал, что такое война…

– Неожиданный опыт для писателя, создающего смешные новеллы…

– А вы знаете, смешного и там было много. Меня пытались кормить собаками, но мне удалось этого избежать, правда, не без труда. Один вьетнамский журналист рассказывал, что местные селекционеры работают над выведением породы ос, которые будут жалить исключительно американцев. Такая вот была у меня «заграница»…

– Прямо скажем, не капстрана.

– В капстрану первый раз поехал в Финляндию, в качестве посланца мира.

– Вот ведь! А сейчас многие петербуржцы в супермаркет в Финляндию ездят раз в неделю – запасы пополнить… Это я к тому, что мы не хотим замечать, как мир меняется. Смешного в жизни становится больше или меньше?

– Это величина постоянная. Всегда было над чем смеяться. И сейчас есть. И после нас будет. Булгаков писал 80 лет назад, Салтыков-Щедрин – 150, Сервантес – 400… Тогда было смешно, смешно и сейчас. Знаете почему?

– Почему?

– Потому что в центре произведения – человек. Человек – это ёлка, которую наряжают перед Новым годом. Обстоятельства – игрушки: шарики, бантики и прочая мишура. Я люблю новогодние ёлки, но не выношу, когда они чрезмерно украшены. Если произведение держится только на обстоятельствах, то написанное теряет смысл, когда меняются обстоятельства. А человек с его любовью, ненавистью, честностью, предательством… это единственное, что по-настоящему интересно. Я стараюсь писать не о смешном, а о человеке. И навсегда запомнил слова Хемингуэя: тот писатель, чей рассказ западёт в душу хотя бы одного человека. Если через много лет, когда меня уже не будет, хоть на одной-единственной книжной полке окажется одна моя книжка, значит, я не зря ел свой хлеб.