«Мой герой должен меня поглотить»

Актёр Сергей Дрейден – о своей новой роли и работе со знаменитыми режиссёрами

В нём есть что-то совершенно фантастическое, неземное, особенное, ни у кого не взятое, не позаимствованное. Как этот человек входит в комнату, как смотрит, как начинает разговор – тихо, с неким обживанием пространства, будто устраиваясь в нём, как в уютном кресле. А потом вдруг может резко вырваться из этого уюта, словно вытолкнутый пружиной, – и вот он уже на новом витке эмоций, восприятия жизни, профессии, человеческого предназначения…

В конце года в театре «Приют комедианта» состоялась премьера знаменитой пьесы Бернарда Шоу «Пигмалион», поставленной Григорием Дитятковским, где Сергей Дрейден сыграл папашу Элизы – Альфреда Дулиттла.

– Сергей Симонович, вы далеко не в первый раз работаете с Дитятковским. У вас сложился творческий союз ещё со времён постановки «Мрамора» по Иосифу Бродскому?

– Да, очень важно найти сообщество похоже мыслящих и чувствующих людей. А общение не со своими людьми и в работе, и в жизни – тяжёлая штука. Могу наблюдать за ними со стороны, а входить в контакт не буду. Мы встретились с Гришей в 1996 году – не были знакомы прежде. Он уходил из МДТ в свободное плавание, уезжал по контракту за границу. Я посмотрел его спектакль «Звёздный мальчик». И тут же сговорились: место действия – галерея «Борей», художник – Эмиль Капелюш, партнёр – Николай Лавров, продюсер – Белый театр, поддержка – Малый драматический. Три месяца репетиций. Ежедневно. Так сочинялся «Мрамор».

– «Мрамор» называют самым сильным спектаклем десятилетия...

– Можно и так сказать. Хотя в зале всего 40 человек вмещалось. Не знаю, на какое количество людей спектакль повлиял, но шёл «Мрамор» долго. Там была сильная актёрская работа – мы брали вершины, подобно альпинистам. Умер Коля Лавров, и спектакль перестал существовать. А далее появились «Отец» и «Двенадцатая ночь» в БДТ, «Потерянные в звёздах» в Театре «На Литейном», где к нам присоединился хореограф Сергей Грицай. К этому союзу – режиссёр, художник, актёр, хореограф – примкнули ещё актриса Дарина Дружина в спектакле «Мой уникальный путь» и переводчик Михаил Стронин. И вот этим союзом из шести человек мы и подошли к нашей шестой работе с режиссёром Дитятковским – «Пигмалиону».

– Вашему союзу удалось новое прочтение пьесы? Вам интересна ваша роль?

– Не просто найти – не придумать, а именно найти – новые смыслы в известной пьесе. Мы сыграли три премьерных спектакля и находимся в движении, а присутствие публики нам помогает. Мы задумали эту постановку, ещё когда репетировали «Уникальный путь». Гриша предложил Михаилу Стронину сделать перевод, что он замечательно исполнил. Виктор Минков охотно дал нам добро на постановку. Мы пустились в путь. Возник азарт. Иногда он пропадал, так как далеко не всё было понятно. Зачем эту историю рассказывать? Только потому, что захотелось? Потому, что мы можем? А что получат сегодняшние зрители? Обычно я не задаю этих вопросов. Мне интересно, я увлекаюсь, и всё. А сейчас возникли. Пьеса написана в 1912 году, в переходное время для Англии. В стране оберегались классовые различия, кастовые. Дулиттл обретает новую для себя роль, ограничивающую его прежнюю свободу. В моём персонаже борются противоречивые чувства – отказаться от неожиданно свалившегося на него богатства он уже не может, но тогда надо принимать правила игры, которые диктует его новое социальное положение. Сыграть такую перестройку человека – задача интереснейшая. Такой психологический контраст, внезапная трансформация....

– Новое для вас состояние?

– Да. Между первым появлением героя и вторым час реального времени – и такой скачок в его психологическом состоянии, внешнем виде...

– Вы обязаны полюбить своего героя?

– Скорее понять. Главное – он не должен меня поглотить.

– Для вас важен принцип свободы в жизни?

– Свободы и ответственности – конечно, важен. И я могу быть не в форме, могу запустить это дело. Один случай был. Я легкомысленно отнёсся к материалу. И был отрицательный результат. Я сам свихнул с дороги, меня никто не сбивал.

– Как же быть свободным, если актёрство предполагает подчинение воле режиссёра?

– Я так не считаю. Да, кто-то чувствует себя подневольным актёром, этаким иждивенцем – кстати, так легче. Но для меня наступает момент, когда я должен двигаться один. Режиссёр обременён расстановкой ролей, общей композицией, организационными проблемами. И тут наступает моя мера свободы и ответственности. Наступает предел, когда ты должен сказать: «Стоп, ко мне близко не подходить». Да, я делаю свои ошибки, я забываю текст, теряю линию, но я сам должен проплыть от берега до берега. Гриша Дитятковский знает это моё свойство и даёт мне такую возможность. Он музыкально одарённый и поэтический человек, в смысле внутреннего слуха и чувства ритма. Благодаря каким-то резонансам мы хорошо срабатываемся.

– Вы часто работаете и с Адольфом Шапиро – там другой принцип общения?

– Я испытываю профессиональное счастье общаться с талантливыми людьми. Это относится и к Грише Дитятковскому, и к Олегу Куликову, поставившему «Жизнь в театре». Профессиональное счастье работать с Адольфом Шапиро – мы работали в «Лесе» в БДТ, «Вишнёвом саде» во МХАТе, «451 градусе по Фаренгейту» в театре Et Cetera, «Короле Лире» в ТЮЗе… Вообще, работая с режиссёром, важно испытывать доверие и идти вместе. С Шапиро получается путешествие не со всеми вместе, а моё с ним вдвоём, и при этом я наблюдаю, как он путешествует с другими. Это путешествие с режиссёром мне напоминает мои геологические экспедиции, куда я отправился, будучи уже взрослым. Это было в 80-е. Прекрасная возможность увидеть иную, не театральную жизнь. Я летел на вертолёте в горы, носил в качестве техника за геологами камни, жил в палатке. Я находился в постоянном общении с малым кругом людей – и это было тоже как театр, как спектакль. При этом о моей профессии артиста мы никогда разговоров не заводили. И в этом была моя целостность погружения в иные реалии.

– Актёру требуется много энергии. Откуда вы её берёте?

– Я по привычке думаю, что энергии ещё много и она в любой момент восполнится, но... Вот я уже должен днём поспать. Не всегда проследишь, а сколько у меня её осталось или не осталось – энергии. И времени тоже. Не так уж и много. А ещё чего-то успеть хочется.

– В кино у вас такой же сложный путь вхождения в роли, как и в театре?

– Мне везде требуется подготовительный период. Нужно попробоваться с партнёром, всю линию пройти, как в театре. Важно, чтобы меня не просто ткнули в съёмки. И в кино, как и в театре, я тоже не работаю с чужими мне по крови людьми.

– С кем наиболее интересно было работать в кино?

– Прекрасный был опыт работы с Юрием Маминым в фильме «Фонтан» по сценарию покойного уже Владимира Вардунаса. Самым страшным оказалось озвучение. Я не попадал в губы. Юра стоял рядом со мной и успокаивал: «Не дёргайся, у нас есть время. Давай попробуем ещё». Я многому научился тогда. Потом было «Окно в Париж», образовалась группа людей, с которыми я уже шёл дальше. Потом возник Андрюша Эшпай. А дальше меня заметил Боря Хлебников, который пригласил в свою картину «Сумасшедшая помощь».

– Прекраснейшая картина – космическая. И ваша роль удивительная.

– Да, было безумно интересно работать с Хлебниковым, очень талантливым режиссёром. Я знаю, почему меня Боря выбрал на роль. Потому что он увидел картину Эшпая «Многоточие» по прозе Виктора Некрасова. Женя Симонова играет скульпторшу, а я играю её мужа. Там есть сцена: академик живописи, сдержанный, спокойный, вдруг берёт и напивается. И та-акое из него вылетает... Он просто съезжает с рельсов. Но он и не скрывал ничего – он просто сам не знал, что это в нём живёт. И вот эта отчаянная минута в картине дала возможность Боре (хотя он знал и другие фильмы со мной) увидеть во мне энергию персонажа своей картины – инженера на пенсии. Там уже абсурдистика. Мой герой не сумасшедший, он озарён борьбой с враждебными тёмными силами.

– Кажется, в вас самом заложен принцип сжатой пружины, которая может внезапно выстрелить…

– Был. Сейчас я изменился. Я стал более растрёпанным, раскиданным, и это «пружине» вредит. Времечко такое – соблазны, искусы. Ты постоянно что-то видишь, поглощаешь информацию – хочешь или не хочешь. Впору как лошади надевать шоры – чтобы смотреть только вперёд. Но и впереди тебя будет поджидать световая реклама размером с пятиэтажный дом: «Новый год в Египет всей семьёй». Злиться? Что с этим делать? Получается, что тебе надо искать убежище. Ты пойдёшь внутрь к себе. И надо долго разбираться, что там у тебя навалено.

– Вы вот про Мамина и Хлебникова говорили. А для меня вы в кино – это роль в картине Александра Сокурова «Русский ковчег». Это был важный этап карьеры?

– Встреча с Сокуровым по-своему так же важна, как и с Маминым. От первой встречи до озвучения – всё имело значение. Работа в «Русском ковчеге» для меня больше, чем роль в кино. Для единственного дня съёмок потребовалось два месяца подготовки. Я каждое утро ходил по одному и тому же маршруту в Эрмитаже. Я его знал наизусть. Я и сейчас могу всё с закрытыми глазами обойти. Меня старушки-смотрительницы уже принимали как родного. Я Сокурову страшно благодарен за всё. Он знал, что я, равно как и Леонид Мозговой, привык один выходить на публику. Привык тянуть длинную линию. Сокуров знал, что я играл спектакль «Немая сцена» по гоголевскому «Ревизору» за всех персонажей. В «Русском ковчеге» надо было сыграть, как в театре, без дублей и перерывов – за полтора часа. Я счастлив, что прошёл эту дистанцию.

– Можно сказать, что вам по силам сыграть всё?

– Твёрдо могу сказать, что нет. Я не настолько самоуверен.